— Я полюбил вас, — ответил я.
Она пошевелила пальцами босых ног — они выглядывали из-под подола ее длинного платья. Я вдруг подумал: «А что бы она сказала, если бы я сейчас поцеловал эти пальчики? Не все, конечно, я еще не сошел с ума, чтобы целовать все, — это, в конце концов, жадность, а жадность неприлична… Нет, я ограничился бы большим на правой ножке, средним и мизинчиком на левой… И еще вторым на правой. Он у нее смешной, длиннее большого».
Девушка уточнила:
— Ты полюбил всех нас или только меня?
— Тебя я полюбил в особенности, — осмелился я.
Она протянула руку и потрогала мой живот, на котором добрый мой хозяин нарисовал лицо.
— Странно, что оно такое неподвижное, — заметила девушка.
Я стал по-разному надувать живот, чтобы нарисованное лицо корчило гримасы. Это очень насмешило девушку, она принялась хохотать и даже упала на песок, так ей было весело.
Я пощекотал ее пятку и спросил:
— Как тебя зовут?
— Маргарита, — ответила она.
Тут пришел Демериго, который закончил все дела в городе и вернулся к лодке.
— Вот ты где, Филипп, — обратился он ко мне. — А кто это с тобой?
— Это Маргарита, — ответил я.
Девушка села на песке и подтвердила:
— Да, я Маргарита.
Демериго долго рассматривал ее, а потом взял ее за руку и произнес:
— Я женюсь на тебе.
А мне Демериго сказал:
— Ты получишь другую Маргариту, Филипп, а эту, пожалуйста, отдай мне.
— Эй! — воскликнула девушка. Она по-особенному передернула плечами, как делают здешние женщины, когда желают понравиться мужчине. — Эй, вы, кажется, хотите меня поделить?
— Нет, — отозвался Демериго, — ничуть не бывало. Не хочу я делить тебя ни с кем. Я позабочусь о другой Маргарите для моего верного слуги с наростом на плечах, но уж ты будь, пожалуйста, моей.
Маргарита заявила:
— А мне больше нравится этот, с наростом. Он смешной!
Она ушла, а мы остались наедине с нашей неожиданной любовью. И Демериго сказал:
— Садись за весла, Филипп, пора нам возвращаться домой.
Когда мы выходили в море, на веслах всегда сидел я, и на то имелись две причины: во-первых, Демериго был моим хозяином и шлюпка тоже принадлежала ему, а во-вторых, когда животоглавцы гребут, они очень напрягают живот, и у них потом болит лицо, а это нехорошо.
Если бы встреча наша с Маргаритой произошла в мире лицеголовых, то правы оказались бы те, кто предположил бы, что после того случая мы с Демериго сделались заклятыми врагами и что хозяин мой начал меня всячески притеснять и превращать мою жизнь в череду болезненных и тяжких испытаний. Но у животоглавцев так не принято. Соперничество в любви лишь сближает мужчин, они выказывают друг другу преувеличенные знаки уважения и перестают смеяться. И то, как Демериго повел себя по отношению ко мне, лучше всего говорит о благородстве его характера. Он единственный на всем острове животоглавцев видел во мне не урода, а полноценное и разумное существо.
Я жалел его, потому что Маргарита, судя по ее поведению, явно отдавала предпочтение мне. И каждый раз, когда мы приезжали в город за мысом, Маргарита бежала навстречу нашей шлюпке и щелкала пальчиками у меня перед носом, для чего приподнималась на цыпочки и задирала свои тонкие ручки к моему лицу. А Демериго становился все более молчаливым и мрачным.
Ему приходилось подолгу оставлять нас наедине: я ожидал его на берегу возле лодки, пока он ходил по городу и выполнял свою работу. А Маргарита садилась в лодку и болтала со мной, и я потихоньку трогал ноготок на мизинце ее ноги, дивясь тому, какой он атласный на ощупь.
Маргариту вовсе не заботило то, что Демериго страдает. У животоглавцев так принято — мучиться от любви, в этом они не видят ничего особенного. Напротив, многие находят, что это полезно для пищеварения.
Демериго никак не проявлял своих чувств при Маргарите и не заговаривал с ней больше о женитьбе. Он возвращался из города, поднимал Маргариту на руки и выносил из лодки на берег; поставив ее на песок, он поворачивался ко мне и говорил:
— Филипп, садись на весла, пора нам возвращаться обратно.
Маргарита провожала нас, шагая по берегу, иногда даже до самого мыса; потом мы заходили за мыс и теряли девушку из виду.
Постепенно я тоже начал страдать, ведь у меня не было ни малейшей возможности жениться на Маргарите! Взяв меня в мужья, она сделалась бы посмешищем для всего острова, а этого я допустить никак не мог.
Демериго, как оказалось, тоже размышлял об этом. Однажды, когда мы шли на веслах, он мне сказал:
— Хочешь, я сделаю так, чтобы ты жил у Маргариты и никто не заподозрит вас обоих в любви?
Я спросил:
— Как ты это сделаешь? Что бы ты ни сделал, нам с ней нельзя быть вместе.
А сердце у меня втайне ухнуло в живот и запылало там от ужаса и надежды, и в эти секунды я был настоящим животоглавцем. И еще я понял, как сильны чувства у животоглавцев и как мучительны их страсти. И к безумной надежде быть вместе с Маргаритой примешалось отчаянное сострадание к Демериго, который добровольно отказывается от счастья ради меня, лицеголового, найденного на берегу среди дохлых кальмаров.
— Я продам тебя ей, — сказал Демериго. — Все будут считать, что ты ей прислуживаешь.
Я ничего не сказал. Я и хотел этого, и боялся.
Мы вышли из-за мыса, и тут Демериго откинул назад плечи и уставил лицо в небо.
— Будет шторм, — сказал он.
— Мы близко от берега, — я кивнул на скалы, — переждем непогоду.
Я начал грести с удвоенной силой, но внезапно усилившимся ветром нас все время относило в море, и сколько бы я ни старался, мы уходили все дальше и дальше от берега, и вот уже скалы качаются далеко-далеко и волны перехлестывают их и заливают нам глаза.
Я с тоской вспомнил то кораблекрушение, которое занесло меня на остров животоглавцев. Как ни горька бывала моя жизнь на этом острове, все же она несравнимо лучше смерти на море. Мне не хотелось повторять этот опыт, хотя в глубине души я знал, что рано или поздно это произойдет и я снова окажусь один посреди бескрайнего водного пространства.
Когда я обессилел, Демериго выхватил весла из моих рук и начал грести сам. Я смотрел, как напрягается его лицо на животе, какие противоестественные гримасы оно вынуждено корчить, и мне было жаль доброго моего хозяина. Я взялся за второе весло, и мы стали грести вдвоем.
И тут мы увидели корабль.
Это было большое парусное судно. Оно качалось на волнах, как и мы, застигнутое бурей.
Демериго замер, восхищенно любуясь яркими белыми парусами, освещенными ядовитым солнцем среди свинцовых туч. А я любовался на моего храброго хозяина, который даже в такие страшные минуты не утратил способности воспринимать красоту.
