Тарик отложил кисть и слегка нахмурился. О чём он хотел писать дальше? Новый кто? Новый что? Морэдайн слегка потянулся и нахмурился. Мысль ускользнула. Странно.
Ощущалось, будто он забыл что–то довольно важное. Во всяком случае — не мелочь какую–то. Как–то нелепо забыл. Разом.
Смешно.
Тарик вздохнул и отодвинул недописанное письмо. Подтащил к себе ведомости по оркам. И снова взялся за кисть, мельком подумав, что в комнате почти погас камин — а ведь он говорил… говорил кому–то насчёт дров… кому?
Нет, не вспомнить.
Морэдайн углубился в подсчёты…
…Шедший по галерее мальчишка–оруженосец был в полном доспехе, с дорожными сумками, с арбалетом. Пару раз ему попались навстречу люди, от которых он шарахался. И, видимо, имел к этому основания.
Люди не просто не обращали на него внимания — они шли на оруженосца, как на пустое место. Никто не спросил ничего, никто не посмотрел…
…Видишь, я держу слово, промурлыкала большой кошкой Ломион Мелиссэ.
Гарав молчал. Страх наполнял его с краями, выплёскивался… но это был не ледяной страх, а деловитый, холодный и острый, придававший движениям и мыслям завершённость. Он думал сразу о десятке вещей, и — что интересно — мысли не смешивались, не наталкивались друг на друга, не путались.
Почему ты такой напряжённый, капризно спросила Ломион Мелиссэ. Всё будет, как я обещала. И здесь. И потом. Она рассмеялась. Вы уйдёте отсюда и дальше. А когда настанет час — ты отдашь мне своих друзей сам. Ты ведь убедился, что это приятней, чем быть пленником Ангмара.
Послушай, подумал Гарав. Ты кто?
Я? Казалось, Ломион Мелиссэ удивилась и даже озадачилась. Я здесь просто живу. Когда–то давно я — майа Мэлет — была в свите Ваны.[72] Давно, очень давно. Тогда было веселей, в мыслях Ломион Мелиссэ прозвучала детская обида. Мне не было больно от солнечного света, я танцевала на полянах среди цветов — днём! — и люди меня любили сами, первые. Даже Оромэ меня любил… но потом ОН сказал мне, что надо… Я не хотела ничего дурного, только любить! А Оромэ и Вана отказались от меня, и я ушла… было холодно и скучно… а у НЕГО было страшно… перестань об этом спрашивать человечек, мне больно, вдруг взвизгнул красивый голос.
Я не буду больше, подумал Гарав. Я не буду. Не сердись.
Я не сержусь, опять замурлыкал голос. Не сержусь, мальчик. Я просто вспомнила и обиделась. Тогда меня любили… голос стал неуверенным… любили… как–то иначе… это было лучше и… и… и…
Гарав дёрнулся — ему показалось, что недовольство Ломион Мелиссэ прожгло шею — там, на месте укуса — раскалённым стальным штырьком…
…У входа в тюремный коридор на этот раз дежурили четверо воинов–холмовиков. Они о чём–то негромко разговаривали друг с другом — и Гарав ощутил на своём лице идиотскую улыбку, когда проходил между ними. Лишь один как–то повёл плечами и осмотрелся… но тут же вернулся к общему разговору.
Здесь, сказала Ломион Мелиссэ, останавливаясь возле пятой камеры. Можешь шуметь, они не услышат. Никто не услышит. Они сейчас думают о своих женщинах, мальчик. Им не до шума в коридоре.
Оценив замок, Гарав усмехнулся бледной улыбкой, не очень приятной. Ну ещё бы. Из Карн Дума просто некуда бежать. Зачем особые хитрости? Два ушка, обычный амбарный полупудовик.
Положив сумки и всё лишнее на каменный сырой пол, Гарав вытащил из петли топор и ахнул по замку обухом. Туда, где могучая дужка уходила в проём.
Замок распался с неожиданно тонким «скрик!». Мальчишка мельком оглянулся. Видные отсюда в свете факелов стражники даже не пошевелились.
Внутрь тесного — полтора на полтора на полтора метра — каменного кубика полился холодный зеленоватый свет. Откуда–то из–за спины Гарава. В этом сиянии он увидел Фередира.
Фередир лежал, скорчившись и спрятав руки под мышки. Где на нём остатки одежды, где собственная окровавленная кожа — понять было невозможно. Но зато Гарав отчётливо различил, что все пальцы на руках друга переломаны — со вкусом и старанием – и обожжены дочерна.
Можешь ему помочь? В вопросе Гарава не было ничего, кроме вопроса.
Зелёное сияние заполнило камеру целиком. Фередир вскрикнул и очнулся.
— Ни… за… что… — в три приёма выдохнул он в лицо склонившейся над ним фигуре, окружённой зеленоватым ореолом — фигуре человека с лицом, очень похожим на лицо Гарава, но… Конечно же это был злобный морок, потому что сквозь лицо Волчонка проглядывали страшные, нечеловеческие черты. — Не испугаешь… будь ты… проклят…
— Федька, ну это я! — Гарав опустился на второе колено. — Федька, это я, я за тобой! Можешь встать? Встать можешь?! Ну скажи?!
Не кричи, произнесла Ломион Мелиссэ. Молчи. Мешаешь.
Искалеченного мальчика ей было жалко. Его жизнь висела на тоненькой ниточке — оборвётся — и душа полетит в такие дали, куда не угнаться было бы и прежней Мэлет. В теле не осталось почти ни одной целой кости, множество ран и ожогов буквально источали в сырой холодный воздух остатки жизни. Но для Ломион Мелиссэ ничего неизлечимого тут не было…
Ты заплатишь мне?
Да, да, да, стерва!!! Миллион раз — ДА!!! Гарав прокричал эти слова молча, безумно.
Ответом был смех — лёгкий и звонкий…
* * *
Эйнор ещё не терял сознания — ни разу за эти пять дней. Он даже более–менее нормально спал и не отказывался есть, хотя в окружающем мраке, как ни напрягался, не мог понять — кто приносит еду. Что–то могло измениться в конце концов. Это он говорил себе постоянно… но настоящая причина его терпения заключалась в том, что он просто хотел жить. Ужасно хотел жить. До крика хотел жить.
Ты можешь быть нуменорцем до мозга костей. Высшим существом, почти равным эльфам, для огромного количества взрослых людей. Но это поклонение и почитание не изменят простой истины: тебе семнадцать лет и ты боишься умирать в черноте подземелья — зная, что твоей душой тут же овладеет злобное и тысячекратно более сильное существо.
Эйнор думал. Большей частью всё–таки не о себе, а о словах Ангмара. Стремился ли Черный Король его напугать — или и правда у него не было секретов при дворах Артедайна и Кардолана? Если это так — висение распятым в темноте было не просто страшным, оно было ужасным. Знает ли Нарак, знает ли Арвелег, что Ангмар — знает?
Забавная игра слов…
…Когда дверь распахнулась и внутрь с факелами вошли Гарав и Фередир — Эйнор спокойно понял, что это первый шаг к потере контроля за разумом. Оруженосцы были мертвы. Но они стояли напротив него. Более того — в доспехах и с оружием.
Фередир плакал — тихо и, видно, сам того не замечая. У мальчика был измученный вид, казалось, он вот–вот рухнет под тяжестью своих же доспехов. Но если Фередир выглядел просто измученным, то на Гарава было прямо–таки страшно смотреть. Лицо Волчонка истончилось, скулы выперло, глаза стали огромными, как у дроу[73] из легенд — и в них, густо обмётанных сине–черным, жил ужас — хотя в остальном Гарав выглядел намного лучше Фередира.
