– Ну, что, согрело тебя моё лето? – спросила кудрявая и, одним движением собрав крючки, воткнула их в волосы, точно короной себя увенчала, а затем подхватила полотно и подбросила.
Оно опускалось мягко, плавно, словно крупные хлопья снега. Киллиан заворожённо подставил ладони… и тут же отдёрнул.
Каждый изящный лепесток был вывязан из крохотных снежинок, и холодом они обжигали как настоящие.
– Красивый узор, – уклончиво ответил Киллиан. – Но только за этим летом зима прячется.
Кудрявая надменно фыркнула – и отступила, прячась среди подружек. Вперёд вышла следующая. Она работала дольше, узор вывязывала мельче, так, что отдельных снежинок было уже не видать. По краям полотна расположились ветки цветущей яблони, а в середине – солнце.
– Жарко? – спросила кружевница, покусывая бледные губы и то и дело стреляя глазами.
– Холодно, – честно ответил Киллиан. – Листья пожухли, как будто весной ударили неурочные морозы. Боюсь, твои яблони не принесут плодов.
Кружевница спорить не стала и отошла назад к подругам, с любопытством поглядывая на него. В отличие от кудрявой, она не обиделась вовсе, наоборот, развеселилась.
Третья девица искусно выплела очаг – дрова, решётку, даже чайник на углях… Но вот про огонь позабыла.
Четвёртая изобразила цветущий луг, где нарциссы походили на огромные снежинки.
Пятая – гнездо с птенцами, бессильно распростёршими крылышки…
Вскоре руки у Киллиана перестали чувствовать и холод, и тепло; взгляд подёрнулся белой пеленой, а биение сердца замедлилось. Кружева казались теперь прекрасными, и не было в них не единого изъяна. Они ластились к пальцам – нежные, лёгкие, и с каждым разом отпустить полотно становилось труднее и труднее.
«Что целовать, что танцевать, что просто смотреть на них, – шепнул неприятный голосок будто бы на ухо. – Всё одно».
– Готово, – тихо произнесла следующая кружевница, вручая небольшой платок.
Киллиан опустил глаза, и в лицо ему точно горячей водой плеснули.
Эта девица не выплела ни цветов, ни солнца, ни звёзд. Из путаницы снежных нитей проступали очертания холма, за ним – извилистой реки и дома. И там, на крохотном крыльце, едва-едва виднелась согбённая женская фигура.
– Довольно, – произнёс он, с трудом шевеля онемевшими губами, и поднял взгляд на кружевницу. Та попыталась ускользнуть и затеряться среди сестёр, но Киллиан ухватил её за руку. – Нет, не убегай. Я хочу танцевать с тобой.
Девицы в белом переглянулись – и закружились подле него, обдавая щекочущим холодом, леденящим смехом:
– А как же я?
– Моя работа тебе не по нраву?
– Меня лучше выбери, я пляшу хорошо!
– Вот ведь торопливый!
– А что скажет госпожа?
Он зажмурился и слепо шагнул в сторону, увлекая за собой и девицу:
– Тише, тише, красавицы! Совсем ослепили. Что же вы слово нарушаете? Просили же выбрать поскорее, а когда я сделал, как уговорено – шалить стали.
– Сам первый начал! – послышался дерзкий голос. Кажется, говорила кудрявая. – Обещал выбрать лучшую мастерицу. А у неё петельки торчат! И разве тепло от её узора?
Киллиан с трудом разлепил слипшиеся ресницы:
– Не тепло – жарко и больно. А тебе такого никогда не выплести.
Кудрявая кинулась было на него, растопырив пальцы – вроде бы и смешно, но и жутко в то же время. Но дорогу ей вдруг заступила молчаливая мастерица, вывязавшая холм и дом:
– Стой, сестра, не надо. Я с ним пойду.
Фыркнув, кудрявая отступила. Киллиан поспешно протиснулся мимо остальных девиц, но больше никто ему дороги не заступил. Выбранная же кружевница послушно шла за ним, не отставая ни на шаг, а когда зазвучали первые аккорды новой мелодии, то первая же и подала руку.
– Сама приглашаешь меня на танец? – не удержался Киллиан.
Фейри плясали без оглядки на человеческую моду – куда музыка вела, туда они и следовали за нею. Эта девица держалась так же, хотя глаз по-прежнему не поднимала. Впору было засомневаться: от одной ли робости?
– Захотела и позвала. Что зубоскалишь? Без меня бы замёрз.
– Может, и замёрз бы, – согласился он, пытаясь вести в танце. Получалось скверно – девица упрямилась, да и ледок проскальзывал под ногами, как нарочно. – Любишь скрипку?
– Терпеть не могу. Плачет.
Киллиан посмотрел на кружевницу повнимательнее. Рука его лежала у неё на талии, и пальцы ощущали только холод снежных ниток, ни следа человеческого тепла. Но отчего-то легко было представить платье – синим, волосы – рыжими, щёки – румяными, а глаза… глаза – живыми.
«Любит она скрипку, – пришло вдруг осознание. – Только не эту, высокомерную и крикливую. А ту шальную, весёлую, что рил играет».
– Я не скажу белой госпоже, что узнал тебя, Шевонн.
Девица вздрогнула и сбилась с ритма.
– Что?
Скрипка всхлипнула, задыхаясь; пол под ногами стал страшно скользким, словно верхний слой ледка подтаял. И казалось уже, что не они кружатся в танце, а зал вращается вокруг них – вместе с фейри, цветами, смехом и серебряным туманом.
– Я не скажу, – мягко повторил Киллиан, глядя Шевонн в лицо – белое, бесцветное, потерянное. – Если я это сделаю, то белая госпожа прикажет тебе пойти к матери, и дело с концом. А через силу возвращаться – штука скверная… Нет, ты не отворачивайся, Шевонн. Дослушай. Я много видел людей, которые уходили под холмы. Иные были счастливы, другие – нет. Те, кто пошёл за кем-то, ради кого-то, хоть бы и ради себя, обретали многое. Те же, кто убегал, оставлял, прятался… Я не завидую им.
– Не понимаю, – упрямо поджала губы она.
Шаг, шаг, шаг, поворот – всё больше танец походил на человеческий. Шевонн по-прежнему не смотрела в глаза; но рукава её платья, раньше пышные, сейчас поникли, точно напитавшись водой.
– От себя убежать нельзя, – произнёс Киллиан негромко. Слова шли из глубины души – болезненная истина, которую познают лишь на собственном опыте; волнами накатывали воспоминания о маленьком доме посреди яблоневого сада, о сёстрах – и ещё почему-то об огромном старом тисе над омутом. – Слабости, горести и ошибки – всё человек забирает с собой. Даже если человеком быть перестаёт. У фейри своя боль, они тоже ведают одиночество и тоску. Поверь, Шевонн; мне ли не знать… Скажи, у меня тёплые руки?
Она резко отшатнулась, точно обжёгшись. С белых рукавов быстро-быстро падали капли; изящное кружево стекало на пол талой водой.
– Ты портишь моё платье, – сердито сказала Шевонн, кусая порозовевшие губы. – Не нужно мне никакое тепло.
– Хорошо, если не нужно, – ответил Киллиан, ощущая странное спокойствие. – Потому что если не сегодня, то больше ты никогда мать не увидишь. Не бойся, – повторил он, разворачиваясь. – Белой госпоже я ничего не скажу. Но пора бы её и разыскать.
Шевонн сделала ещё один шаг назад – и в тот самый момент туфельки у неё прямо на ногах треснули и рассыпались ледяными осколками. Она вскрикнула и упала, барахтаясь в ворохе юбок, как в сугробе. Из узких ступней, расчерченных глубокими царапинами, сочилась алая-алая кровь.
Тут же слетелись со всех сторон снежные кружевницы – сплошным потоком, белою рекою. Киллиан шёл сквозь них, точно продираясь через лютую метель, пока не уткнулся в арку, заплетённую тимьяном и клевером. Выдохнул, ощущая колючий иней на губах, привалился плечом… За тёмным проёмом начиналась дорога, что убегала далеко, вилась меж холмов – иди, покуда ноги держат, а до конца не дойдёшь. Из-за арки веяло поздним летом – спелой ежевикой, сухой травой и подступающим дождём.
– Ты, Флаэрти… следуй за мной, – донёсся шелестящий шёпот.
За поворотом мелькнул плащ из тисовых веточек, взметнулись от ветра локоны, багряные и золотые. Скрипичный плач затих, ноги запутались в хрустящей траве…
Кольнула прямо в сердце веточка-вилка, натянулась суровая нитка.
Охнув и схватившись за грудь, Киллиан встряхнул головой, чтобы сбросить морок. Проход остался уже десяти шагах позади, но ни единого звука из бального зала не доносилось. Ярко освещённое пространство за арочным проёмом напоминало распахнувшийся холм, хотя именно там-то и лежал человеческий мир. А дорога, петляющая под ногами, заводила всё глубже в земли фейри.
