И неважно, что бандиты, в благодарность за спасение, изнасилуют еще раз и убьют ее саму. Жизнь все равно кончена (возвращаться некуда, кто возьмет в жены изнасилованную всякими обормотами, да еще и бесплодную?), а до них был муж, похуже любого бандита. Так отчего Эмерику и его головорезам можно, а какому-нибудь клеймленному каторжнику нельзя?
Все равно не дело разгуливать голой по тюрьме. Это, мягко говоря, подозрительно. Атталика осматривает одежду охранников. Тряпье Первого и Мейнарта, оказавшееся в момент взрыва на них, все перепачкано кровью, на него уже садятся первые мухи, и потому не годится. А вот Мейнарт, встретивший смерть за весьма приятным занятием, погиб голым, и одежда, аккуратно сложенная в углу и пробитая парочкой мелких осколков, сгодится вместо разорванного платья.
Атталика натягивает на голое тело штаны с боевым ножом, черную, выгоревшую на солнце, рубаху и форменный плащ личной охраны Бертье. Рубаха висит мешком, ремень не застегивается на тонкой, совсем как в шестнадцать лет, талии. Приходится острием кинжала ковырять на толстой коже дырочку в нужном месте, но штаны все равно надо подворачивать, а рубаха и плащ висят мешком. Подумав, Атталика накидывает плащ на голову, как покрывало-дупатта, что носят на голове аркотские женщины. Это даже лучше: не бросаются в глаза заляпанные кровью волосы, да и мухи приставать не будут. От сапог приходится отказаться: они тоже велики, но главное, в них проще простого сбить ноги. Приходится идти босиком, хотя пол леденит и царапает нежные, непривычные к эрхавенским улицам и даже полу храмового Зала Танца, ступни.
Дверь открывается без скрипа: эту часть тюрьмы, предназначенную для знатных узников, содержат в порядке. Она идет мрачными, пустынными коридорами, где пахнет плесенью и еще чем-то мерзким. Стража куда-то девалась: неудивительно, учитывая, что в городе идут бои, а эти ребятки никогда не отличались ни храбростью, ни боевым мастерством. Одним из ключей Атталика отпирает первую попавшуюся дверь и поражается: большая комната доверху завалена самым разнообразным оружием. Мечи, копья, луки, арбалеты, секиры малые и большие, ножи, кистени, булавы, что-то вовсе непонятное, о назначении чего знают лишь профессионалы. В дальнем углу друг на друге стоят шесть бочек с порохом и сложенные пирамидкой ядра. Интересно, чье это? Или муженьку удалось как-то разоружить гарнизон?
Следующим оказывается заваленный бумагами кабинет, в котором сидит дородный человек с удивительно добродушным для такой должности лицом. Атталика узнает его — близкий друг Эмерика, начальник тюрьмы. Когда-то он пришел на аудиенцию с Эмериком, и его сопровождал тот, кого до недавнего времени звали Мейнарт. Ребята, похоже, работали на двух хозяев…
— Кто ты? — пораженно спрашивает он, увидев на пороге женщину, замотанную в снятую с чужого плеча военную форму, в окровавленной руке блестит семивершковый нож. — Где моя охрана?
— Долго рассказывать, а тебе все равно не понять. Скажем так, их покарала Богиня-Мать. Давай ключи от всех камер. Наверняка они хранятся у тебя. Ну? Живо!
Клинок упирается в жирный подбородок. На дряблой коже проступает капелька крови. Толстяк суетится, открывая зздоровенный сейф.
— Вот. Тут — от камер, где сидят уголовники, тут — от камер солдат…
— А их-то за что?
— Не знаешь? Твой муженек приказал сдаваться. Темесцы их сюда загнали, велели нам сторожить, а сами как сквозь земмлю провалились. А там ведь их много, почти пять тысяч, — начинает он ныть. — Где я возьму столько еды, чтоб их всех накормить? Подвоза продовольствия неделю не было. Но где охранники?
— Твои охранники перепутали меня со шлюхой. За это они лишились жизни. А теперь, дорогой, посиди тут, — произносит она и захлопывает дверь. На всякий случай запирает ее на ключ.
Атталика не знает, где камеры с преступниками, а где — с солдатами. Но если их запер Эмерик… Они доставят куда больше проблем, чем бандиты. Она решительно сворачивает в сторону, указанную начальником тюрьмы.
…Камеры, отделенные от коридора толстенными железными решетками, расчитаны человек на пять-десять, но в каждой сидит, наверное, не меньше сорока. Красно-синяя форма тавалленских полков, прекрасно знакомая Атталике, показывает дочери Бонаров, что она у цели.
В передней камере ее замечают. Кто-то плюется, кто-то бранится. «Конечно, я же в форме тюремной стражи» — думает женщина.
— Я пришла вас освободить! — кричит она, чтобы ее не приняли за шпионку или палача. — Я — Атталика Бонар!
— Смотри-ка, Эсташ, это же жена Эмерика!
— Слушайте меня все! — звонко, чтобы услышали все, кричит женщина. — Эмерик предал меня так же, как вас. Он мне больше не муж, если его найду, придушу своими руками! В городе и на море идет бой — темесцы с помощью предательства Эмерика овладели городом, но мой отец, Элрик Бонар, привел флот, чтобы поддержать тавалленские полки…
— Здесь они, эти полки! — зло восклицаетл какой-то высокий офицер со шрамом на лбу. — Попались, как последние придурки!..
— Не все, — говорит женщина, отпирая камеры. Солдаты высыпают в коридор, в нем сразу же становится тесно. — Два полка, насколько мне известно, не сдались, сражаются. По крайней мере, тюрьму обстреливали из пушек. Надо их поддержать — я знаю, где лежит ваше оружие. И тогда…
— Ты знаешь, где оружие? — радостно кричит здоровяк со шрамом. Атталика дорого бы дала за то, чтобы узнать его звание, но в знаках различия офицеров разбиралась так же, как Эмерик в прядении. — Там нет охраны?
— Охрана разбежалась, как начался бой. За мной!
Прошло немало времени, пока солдаты разбирали оружие и осматривали здание тюрьмы. Старая охрана разбежалась, но кое-где еще оставались темесцы. Тут и там в тесных и темных коридорах внезапно вспыхивают и преращаются короткие схватки, звенят мечи и свистят, цокая о каменные стены и высекая искры, болты. Под конец выкатывают и небольшие пушки, незаменимые в уличных боях. Наконец, все собираются на внутреннем дворике тюрьмы, где обычно прогуливаются арестованные. Дворик забит до отказа, Атталика (наверное, в первый раз в жизни) оказывается в центре внимания. Тот самый офицер, который первым обратился к ней, легко поднимает ее и сажает на плечи, так, что Атталика поднимается над морем голов.
Она никогда прежде не командовала войсками, даже не мечтала об этом. Но сейчас (наверное, проснулась память крови Бонаров, среди которых полководцев было хоть отбавляй) она смутно чувствует, что войску надо что-то сказать. Впервые в жизни от нее зависит если не все, то многое, а эти люди, которым она позволила освободиться и искупить невольный позор плена, готовы идти за ней хоть на край света. «Ну, так далеко нам не нужно» — думает она. Захлестывает пьянящее ощущение силы и могущества. Они составляют единое целое, сейчас она готова на все ради них, а они (она отчетливо чувствует) ради нее.
