Притихшая было Зоя уже пришла в себя и скептически смотрела на размахивающую руками сестру. Трудно поверить, что ты – не часть мира, который помнишь с рождения. Поверить в супермена гораздо проще. Может, сестра просто сошла с ума, у нее ведь подростковый период.
– Мы – хорошие и послушные ученики, обязательные и чистоплотные, мы – не хулиганки и лояльны к любым правилам. Потому что мы – крылья! Мы с тобой по большому счету – вещи. Мы умеем летать между небом и землей. Мы хорошенькие, умненькие блондинки, славные и симпатичные. Мы легко подчиняемся и никуда не лезем без команды. У нас нет друзей и врагов, мы бесконфликтны. У нас нет и не должно быть контактов с этим сложным миром, а то придется кем-то стать. Определиться с кем мы: с верхом или с землей. И не летать больше.
Девочка уже почти согрелась и успокоилась. Сестра была сейчас как зануда Зайцева, гордость школы с «Доски почета».
– Нас много на самом деле. Только не все себе признаются, что они – вещи. Да, – добавила она словно между прочим, – еще есть времена и места в этом ажурном мире, как узелки, которые держат нити вместе. Великие праздники называются. Тут с временем определеннее, чем с местом. Оно постояннее. Несколько дней вперед и назад от сегодняшнего дня – и есть большой узел. Что-то должно измениться. Или может измениться от чего-то. Мы или Маруся, или мир, не знаю точно. Но так оно и будет. Наверное, даже именно потому, что мы оказались в этом узле, ты и натворила что-то, что может нас с тобою изменить. Потому я должна спросить тебя. – Старшая присела напротив младшей на корточки, взяла ее мокрую мордашку в ладони, заглянула в глаза и продолжила: – А теперь скажи мне, мокрый гусеныш, ты согласна обменять наши полеты на все те новые чувства и ощущения, что тебе сегодня удалось изведать. На холод, боль, обиды, сырость? Скажи и признайся, что ты сделала людям, что вдруг начала чувствовать? Помогла кому-то или влезла куда не следовало?
Девчушка наморщила лобик, силясь вспомнить или понять.
– Скажи, согласна ли ты, ради всех этих незабываемых ощущений отказаться от полетов и сделать несчастной нашу Тетьмарусю? Она будет плакать по тебе. Я тебе честно скажу, говорят, что бывают и приятные ощущения в людской жизни, но их гораздо меньше. И летать под дождем ты не сможешь никогда. Мы не сможем. И ты состаришься и умрешь однажды, если станешь человеком. А ты им уже становишься: глянь на себя – ты мерзнешь. И может быть, ты станешь страшной уродиной, когда состаришься. И студент-сосед из Тетьмарусиной коммуналки не будет тебе улыбаться, а станет шарахаться, как от бабки Лиды. И сопли у тебя уже текут. Как у обычной девочки. И коленка распухнет и будешь ты хромать. А мальчишки будут толкаться до синяков на твоей белой коже. И все ты будешь чувствовать, как обычные люди. Всю гамму ощущений.
Сестра светилась, как луна в полночь. Ей очень хотелось услышать ответ. Как много зависело от слов маленькой промокшей нахохлившейся девочки на пыльном чердаке…
– Нет, не согласна, – затрясла головой Зоя, – я лучше буду крылышком. Буду летать!
– Летай! – сказала сестра и погасла. Ее кожа перестала светиться. И сама старшая как-то сгорбилась. – Летай, гусеныш. Я исправлю то, что ты натворила. Скажи только что.
– Мамина комендантша попросила меня взять у соседки магнитофон. Сказала, что это ее. Я взяла, принесла ей в комнату, а та закрыта оказалась. Я его тогда под мамину кровать поставила. Решила, что вечером отдам, и забыла.
– Ясно, – со вздохом сказала Женька, – послушная ты моя девочка. Подставили тебя. Ты ведь, получается, воровство совершила. Маму нашу наказать хотели.
Женя снова помолчала. Дернула плечиками, словно ей было холодно. Или хотелось, чтоб было холодно:
– Я отработаю за тебя. Может, тогда простят нас. А до тех пор не летать нам с тобой. Только падать. Иди, Зойка, к маме нашей, ты у нее теперь за два крыла будешь. – И попыталась пошутить, чтоб не так грустно было: – Два крыла. И оба левые. Вот так вот – раз! И больше мы не летаем. Тяжко быть вещью, да, гусеныш? Все время тобой манипулируют. Может, лучше бы мы обе стали просто девочками? И ну их, эти полеты? Но поздно.
Потом старшая деловито поднялась, стряхнула пыль с брючек, стремительно обняла младшую, вышла под дождь. Уже оттуда, полуразмытая дождем, как на картинах французских художников, Женька крикнула малышке:
– И не лезь больше никуда, помни – тут все имеет значение! И каждый получит свое! Будь хорошей девочкой, гусеныш! – и помахала рукой сестренке. От Женькиной кожи шел легкий пар, а сквозь одежду, прямо вдоль позвоночника прорастали длинные белые перья. Она разбежалась и, вспрыгнув на карниз, без пауз, без прощальных взглядов и красивых жестов бросилась с черной гудроновой крыши.
Не спеша маленькая Зоя вылезла с чердака, подошла к краю, от которого только что оттолкнулась ее сестра, легла на живот, прямо в натекшую лужу на гудроне, свесив голову вниз. Конечно, никакого тела под окнами детдома не лежало. Минутой раньше Евгения Перышкина, закрутившись винтом, спустилась с крыши, изящно приземлившись на полупальцы. Втянула в себя бело-золотой парус перьев и, как была, зашагала на работу: она уже неделю подрабатывала, мыла полы в аптеке. Два месяца позора, и они с сестренкой снова будут летать. Если их простят высшие сферы. Надо же было малой так лохануться перед Пасхой! Ну ничего, Женя еще успеет подработать, вернет сестрин долг, купит простоватой соседке Ирине новый кассетник, и к Троице будет повод молить о милости. А не простят, может, в девочках тогда оставят? Ну, хотя бы младшую?
«А хорошо, что мы с крыши прыгать не стали, – решила про себя малая. Дождь заливал ей глаза. Она жмурилась, стряхивая капельки с ресниц. Сверху Зойке даже сквозь дождь хорошо было видно, как из школы через дорогу стайкой возвращаются младшеклассники. Самые глупые и безответственные из малышни выбивались из строя и носились вокруг, то и дело подныривая под большой плакат у дороги. На нем виднелась надпись белыми буквами на зеленом фоне: „…дай себе засохнуть“. Край плаката отделился от сырости и обвис косынкой. Сзади детского нестройного строя шла сама директриса детдома, лениво оглядывая свои владения. – Вот было бы глупо свалиться вниз прямо перед носом этой мымры и мелкотни. И не разбиться еще при этом. Так же глупо, как взять чужой магнитофон по просьбе чужой тетки. Ни себе, ни людям. Глупо. Больше так не буду. Все слишком взаимосвязано в этом сложно ажурном мире».
И у Зойки снова зачесались перышки под курткой. Дождь что есть силы заколотил по ее спине. Но девочка уже почти не чувствовала холода.
С моего плаща натекла целая лужа. Спорю на сто тысяч лет без выходных, Смерть думает: «С кем я имею дело?» Что-то не так звучит вокруг него и он растерянно хлопал бы своими гладкими глазами, если бы статус позволял. Может, двигатель барахлит, или я сказала нечто не по его привычному сценарию?
