— Лесана, — голос Люта донёсся словно издалека.
Руки у него были обжигающе горячими, и когда он встряхнул её за плечи, показалось, что на коже под одеждой останутся красные пятна ожогов.
Девушка высвободилась.
— Ложись спать, — сказала спокойно и ровно. — Поздно уже.
Но те же самые горячие ладони развернули её лицо. Звериные глаза мерцали в темноте:
— Скажи, ты отомстила?
Она не сразу поняла, что он у неё спрашивает.
— Ты отомстила за себя? — Лют смотрел требовательно и зло.
Слепая паника отступила, вернув запахи ночи, шум деревьев, лёгкое дуновение ветра.
Лесана с трудом сглотнула. Во рту было сухо.
Отрешённо и устало обережница вспомнила бледного, осунувшегося Донатоса, готового опуститься на колени. Вспомнила его глаза, полные мольбы. Вспомнила его покорную готовность унизиться и ответила:
— Да.
Оборотень будто успокоился:
— Это хорошо. Месть утешает и побеждает страх.
Лесана безо всякого выражения сказала:
— Месть убивает. Наказание — учит.
Она повторила слова наставника, надеясь, что Лют её поймёт и отстанет, но волколак фыркнул, давая понять, что не считает подобные измышления верными и даже достойными внимания:
— Большинство ничему уже не научить. Так что не стоит тратить на них и без того короткий, отмеренный нам срок. Лучший способ усмирить всякую погань — убить её.
Девушка повернулась к собеседнику:
— Значит, мне следовало убить тебя ещё тогда? В той деревне?
Оборотень ухмыльнулся:
— Это избавило бы тебя от множества хлопот. А от этой беседы — уж точно. Но, помимо мести и злобы, есть ещё выгода. Ты оставила мне жизнь из здравого смысла. Да и, опять же, за что тебе мне мстить?
Он посмотрел на Лесану с лёгким прищуром:
— Знаешь, об одном жалею…
Девушка глядела на него, пытаясь понять, зачем он завёл этот разговор? Для чего? Сделал ей больно в отместку за то, что пожалела? Или давно хотел ужалить, дать понять — нет у неё от него никаких тайн, всё, как на ладони. И если удаётся ей иногда оказаться сильнее и умнее, так то потому лишь, что он позволяет. А захочет — найдёт, на что надавить.
Она молчала.
— Не хочешь выведать, о чём? — развеселился Лют. — Даже не спросишь?
Обережница отвернулась от него, легла на бок и укрылась меховым одеялом. Не хотелось ей больше с ним говорить. И знать его не хотелось. И видеть. И слышать.
— Злишься… — сказал удовлетворённо волколак. — Злись. Злость лучше жалости. И всё‑таки обидно, что я не знаю, как ты пахла прежде…
Лесана стиснула зубы, призывая на выручку всё своё терпение, всю силу воли, чтобы не развернуться и не удавить волколака тем самым наузом, который болтался у него на шее.
* * *
Нынче Клёна отвоевала себе право приходить в лекарскую. Как бы ни сновали выучи, как бы ни были заняты креффы, но только и им требовались сон и отдых. Девушка набирала на поварне корзину еды и относила в Башню целителей. Там же собирала грязные простыни и повязки — всё дурно пахнущее, на вид отвратительное.
Но она не брезговала и не морщилась. Стирала, полоскала, кипятила, сушила. Всё молча, с выражением сурового сосредоточения на лице. Решила ведь не плакать, а теперь выходило, что и улыбаться разучилась. С подругами не виделась. После утренней трапезы спешила на занятия к Ольсту, где прилежно училась грамоте, чертила палочкой на вощеной доске, складывая резы в слова. После урока помогала на поварне, затем несла лекарям обеденную трапезу, забирала горшки из‑под утренней снеди и новую стирку.
Фебра она видела мельком несколько раз. В саму лекарскую девушку не пускали, да она и не смела проситься. Хорошо, хоть так дозволяли приходить.
Ихтор осунулся за эти дни. Словно высох. Клёна догадывалась, целительство дается ему тяжко — израненный обереженик был настолько плох, что саму жизнь в нём удерживали силой. А на поправку он никак не шёл. Так и повис между бытием и небытием.
Через несколько дней после того, как Клёна сожгла материну шаль, в мыльню, где девушка ожесточенно стирала кровяные повязки, заглянула Ходящая, которую привезли в Цитадель вместе с Фебром.
— Вот ты где, а я ищу, — волчица зашла в душную, туманную от пара, залу.
— Ищешь? — Клёна вытерла со лба испарину. — Зачем?
— Узнать хотела, как тот Охотник.
Клёна отложила в сторону отжатую холстину и сказала:
— Плохо. И не там, и не здесь.
Ходящая кивнула задумчиво, а потом попросила:
— А проводишь меня к тому, кто его лечит?
Собеседница окинула её внимательным цепким взглядом и сказала:
— Это ты у Главы спрашивай. Я тут не распоряжаюсь.
С этими словами он подняла с осклизлой лавки кадку с мокрыми тряпками и вышла в раздевальню.
Волчица проводила девушку задумчивым взглядом.
…Снова они встретились к вечеру. Клёна принесла целителям трапезу и первой, кого увидела, войдя в Башню, была Ходящая. Та стояла рядом с Клесхом и что‑то говорила внимательно слушавшему её Ихтору.
Мужчины оглянулись, когда услышали, что входная дверь хлопнула. Клёна вопросительно поглядела на отчима — можно входить или нет? Он кивнул, и падчерица пристроила корзинку на край стола, взялась накрывать.
— Отними ему ногу, — услышала девушка слова Ходящей. — Она гниёт. Оставишь — парень не выживет.
Ихтор качал головой:
— Отнимем, всё одно умрет. Не перетерпит. Пойми ты это. И травами дурманить нельзя — сердце едва бьется.
— Да он у меня на сломанных ногах две седмицы по лесу шёл! — в сердцах воскликнула его собеседница. — И дошёл! Дай хоть попробовать.
Целитель перевел взгляд на Главу. Тот сказал спокойно:
— Парень умирает. Если ногу оставить — не жилец уж точно. Если отнять, может, выдюжит, — и закончил: — Хоть попытаемся. Мара, когда?
Клесх повернулся к Ходящей.
Та задумалась.
— На рассвете лучше всего. Выспаться надо. Ввечеру за такое только дураки берутся. Да и целитель ваш, аж шатается, — она кивнула на Ихтора. — Того гляди, помрёт раньше чем тот, кого лечит.
Клёна выставила из корзинки снедь, молча забрала ведро с окровавленными повязками и вышла, будто всё происходящее её никак не касалось.
И только на крыльце привалилась спиной к щербатой каменной стене Башни, силясь объять рассудком страшную мысль: завтра утром. Всё решится завтра утром.
Зря она сожгла свою шаль так рано…
* * *
Вечер стал пронзительно — синим, когда в дверь Клёниного покойчика поскреблись. Девушка отложила дощечку вместе с писалом, которым царапала резы, и сказала:
