Ритка сует раскрытое удостоверение прямо в наставленные на него «стволы», словно сочтя их некими приборами для чтения служебных «корочек».
Двое перед ним лихорадочно дергают затворы.
Щелк.
Щелк.
— Заело? — сочувственно интересуется Ритка. Удостоверение уже исчезло в кармане, и здоровенная.ладонь, сержанта уверенно сжимает пистолетную рукоятку «АКСа», чей кургузый ствол, направленный теперь на пришельцев, лежит поверх забинтованной руки.
— Таки заело, — с удовлетворением констатирует жорик. — Вон, видали?
Короткий кивок в сторону полуразобранного «Макарова» с торчащей из дула веревкой.
Адам и Ева молчат, остальные нервно переглядываются.
— Так что можете даже не пытаться, граждане хорошие. Не стреляет и стрелять не будет. В отличие от моего, казенного. Этот — стреляет. Можем проверить. Хотите?
Ритка говорит и говорит, добродушно ухмыляясь… Надо тянуть время. Тянуть любой ценой. Потому что там, на третьем этаже, Алька должен успеть закончить, обязательно успеть закончить…
Осталось совсем чуть-чуть.
Ритке все равно, откуда он об этом знает.
— Это почему же, сержант? У тебя стреляет, а у нас— нет?!
Пятерке незваных гостей тоже нужно время, чтобы спешно перестроить свой план. Это хорошо, их недолгая растерянность дарит Ритке такие нужные мгновения. Осталось чуть-чуть…
— А потому, граждане, что я — представитель законной власти. Местной. А вы… хрен вас знает, кто вы такие! И лицензий на оружие у вас, похоже, нет. Значит, придется пройти в отделение. Там и будем разбираться. Ну что, пошли?
Рослый крепыш в длинном светло-бежевом плаще отстраняет местного Адама. Автомат крепыша исчез, человек безоружен, и это плохо.
Очень плохо. Этот успел опомниться раньше всех.
— А что же ты, сержант, один здесь сидишь? Куда напарников дел?
— Так некому больше здесь сидеть, — тяжело вздыхает Ритка. — Один я и остался. Кто-то ведь должен людей охранять… от вашего брата. Ты документики предъявлять будешь… или глазки продолжим строить?
— Почему бы и не предъявить? — пожимает плечами крепыш.
И одним неуловимым броском оказывается ближе к служивому на три ступеньки.
Удар носком ботинка приходится прямо в забинтованную руку, но в последний миг Ритка успевает нажать на спуск. Грохот очереди. Автомат отлетает назад, за спину сержанта. Крепыша в плаще швыряет вниз, на левом лацкане расплывается багровое пятно. Увернувшись от падающего тела, вверх ломится Адам в серой куртке, выставив перед собой лезвие широкого десантного ножа.
Взвизг металла. Влажно хрустит плоть, нож звенит о ступеньки — и Адам начинает медленно валиться на спину. Глаза его стекленеют, из разрубленного наискось горла хлещет алый фонтан.
Ритка медленно отступает, держа чуть на отлете окровавленный палаш. Шипя от дергающей боли в раненой руке, он пытается ногой нащупать упавший автомат.
Не дотянуться.
Нет.
Когда тяжелый нож по рукоятку вошел ему под ключицу, Ритка еще успел выругаться, коротко, зло, прежде чем оплыть на грязные ступеньки, судорожно цепляясь за перила — и мимо него по лестнице с грохотом свалился огромный, бешено ревущий силуэт. Мелькнули рубчатые края колес, бородатое лицо оскалилось страшной ухмылкой — и вот: кентавр в футболке с «молнией» на груди живым тараном опрокидывает уже спешащих вверх людей, рухнув на них всей своей массой…
Чтобы увязнуть в груде тел, мертвых и живых.
Взлет ножей и кулаков, тупые звуки ударов, хрип, сдавленные проклятия… Глаза застилала кровавая пелена, тело быстро немело, теряя чувствительность, и Ритка даже не знал, что ползет, все еще ползет, напрягая последние силы, оставляя за собой кровавый след…
Ползет к лежащему в углу лестничной площадки автомату.
Осталось совсем чуть-чуть… совсем… чуть…
***…Когда неподалеку прозвучала автоматная очередь, один из выбравшихся наружу пилотов вздрогнул и уронил недокуренную сигарету.
— Это не наши! У них глушаки, — с тревогой обернулся он к своему напарнику.
— Ну и что? — напарник флегматично сплюнул. — Наше дело маленькое: доставить сюда, потом — обратно. Не дергайся. По раскладу еще двадцать минут. Если не вернутся, разряжаем боекомплект вон в те окна и улетаем.
— А… «тюки»? Мы ведь троих должны забрать?!
— И у них двадцать минут. Не успеют — их проблемы.
Еще одна очередь, совсем короткая.
— Гляди! А этот хмырь откуда взялся?!
К пилотам неторопливо шел загорелый парень лет семнадцати, в черной футболке со скалящимся черепом и надписью «Megadeth», в линялых джинсах и… босиком! Это четвертого-то марта! Пускай сейчас оттепель… Вдобавок мгновение назад на пустыре никого не было — оба пилота могли в этом поклясться!
Не с неба же он свалился?!
Парень был калекой: ниже локтя руки его начинали лосниться серой блестящей чешуей, заканчиваясь косо срезанными культяпками.
Культяпки неприятно шевелились, словно жили своей, отдельной от парня жизнью.
— Эй, шел бы ты отсюда! — даже пилоту-флегматику стало не по себе.
Его напарник судорожно лапал кобуру, матерясь вполголоса: пружинный зажим вдруг вздумал упрямиться.
Парень подошел, остановился в двух шагах и принялся равнодушно рассматривать пилотов, как экспонаты в музее восковых фигур мадам Тюссо.
В глазах гостя мертво плескались холодные океанские волны.
— Тебе сказали — убирайся! — голос пилота мимо воли дал трещину.
Его напарник все никак не мог справиться с кобурой.
— Я опоздал. Почти, — без всякого выражения сообщил парень с легким акцентом. — Жаль. Осталось закончить.
Выстрелить не успел ни один… а вокруг уже смыкался душный аквариум Выворотки, где снулыми рыбами в июньской духоте и тополином пуху, в мартовской оттепели и ноябрьсмрй слякоти, в нелепом времени вечно високосного года плавали бывшие люди, сгустки оборванных стремлений, беззвучные обитатели той стороны, и дела им не было до двух исходящих криком тел… новеньких.
Вертолет действительно оказался на месте — тупорылый, темный, отдаленно похожий на стрекозу-мутанта. Дверца открыта, рядом, на земле, — брошенный пистолет.
От второй стрекозы остались только черные клочья посреди маленького пылающего озера. Горящий бензин плеснул на невысокий кирпичный забор, выжег остатки снега. Веселые язычки уже лизали доски разрушенного сарая.
Вот, значит, что это было за «ба-бах!».
Я оглянулась. Пустырь, чуть дальше — зияющие мертвыми глазницами окон старые пятиэтажки. Кирпичный забор, в нем, в закутке между кочегаркой и гаражом, — проход, проломленный обитателями еще в незапамятные времена. За проломом — знакомый двор. А вот и подъезд — тоже знакомый. Только прежде я заходила в него с улицы.
