Изба Любавы была небольшой — крытая тёсом, низкая, рубленая в лапу полуземлянка, с двумя подслеповатыми окнами у самой земли. Шепель несколько мгновений разглядывал избу, вспоминая всё, что в прошлом году пережил в этом доме, потом решительно толкнул калитку. Всё так же — ни стаи, ни сусеков. На заднем конце огороженного плетнём дворика — несколько яблонь и вишен, да ещё высилась высокая кондовая сосна, на Новогородчине такие зовут корабельными.
Из-под ног, шурша в траве, стремительно ринулось гибкое тёмное тело — не то уж, не то змея, не разберёшь. Кметь невольно шарахнулся в сторону. В вершине сосны гулко и насмешливо заухало — филин? сова? Словно в ответ на уханье от невысокого крыльца послышался звонкий смех. Любава стояла на плоском крыльце, держась за круглую деревянную балясину перил и весело, беззастенчиво смеялась. И вдруг резко оборвала смех. Бросилась ему навстречь, прижалась, спрятала лицо на груди.
— Воротился… — шептала она сквозь слёзы.
— Воротился, — усмехнулся Шепель стеснённо.
— Не испугался, значит, ведьмы? — спросила вдруг Любава, улыбаясь. — А?
Он только засмеялся в ответ, и девушка потянула его за рукав к крыльцу.
— Пошли.
Кметь невольно с опаской покосился на траву.
— Да ты не бойся, Шепеле, — лукаво прищурилась Любава. — Ласкавка у меня ручная.
— Змея-то твоя?
— Змея, — кивнула девушка. — Она кусает только тех, кто меня, сиротку бедную, обидеть норовит.
— И много их, обидчиков-то таких? — усмехнулся Шепель, ступая на крыльцо.
— Да пока что ни один не решался как-то, — она помолчала. — Только всё когда-нибудь случается в первый раз.
Внутри избы у Любавы, как и снаружи, всё было без изменений. Сложенная по-чёрному печь мало не в половину избы, большой стол, добела выскобленный ножом. Из-под стола метнулся в дальний угол кто-то юркий и мохнатый — домовой, верно. В углу завозилось, зашебаршило. В простенке над столом грозно торчали ветвистые лосиные рога, а на них висела всякая всячина — от пучков сушёной травы, до двух тяжёлых охотничьих ножей и чёрного, с серебряной оправой турьего рога. Зацепясь за отросток рогов лапами, висело вниз головой чучело летучей мыши, до изумления похожее на живую. Шепель даже покосился на него с подозрением, но чучело не шевелилось, и кметь отворотился. Вдоль стены тянулась широкая лавка, застелённая медвежьей шкурой — и сиденье, и лежанка. Шепель вспомнил, как он сам отлёживался на этой лавке не меньше двух седмиц. Над лавкой тянулась длинная полка, на которой стояли берестяные коробья, лукошко и резная берёзовая шкатулка.
— Всё так же, — прошептал он, озирая жило.
В распахнутую дверь, влетела небольшая рогатая сова и, сделав круг по избе, уселась прямо на лосиный рог, хлопая глазами. Так вот кто, значит, ухал на сосне.
Около ноги вновь что-то завозилось — из-под лавки выполз комок шерсти и серых иголок, высунулся острый нос с чёрной бусинкой на конце, принюхался к сапогу. Шепель спросил с любопытством:
— Как они у тебя уживаются, змея-то с ежом?
— Меня слушаются, — со смехом ответила Любава. — Я им драться запретила, а то со двора сгоню.
Девушка неслышно подошла сзади, положила руки на плечи. На кметя напахнуло сложной смесью запахов — румяна, лесные травы, багульник, смола и хвоя. Шепель закрыл глаза и замер.
С улицы вдруг раздались голоса и громкий, нахальный стук в дверь — как бы не сапогом.
— Отворяй, ведьма!
— Ну вот, — пытаясь сквозь слёзы улыбнуться, развела руками Любава.
— И часто они вот так? — каменея от ненависти, спросил Шепель. Осторожно освободился от объятий ведуньи.
— Да нет, первый раз такое, — усмехнулась девушка грустно. — Ты не трудись, я и сама их отважу.
Шепель всё же подошел к двери — на всякий случай.
Любава вышла в сени. Сквозь грохот было слышно, как она возилась с засовом, отмыкая дверь. Потом в сенях затопотали сапоги, раздался женский вскрик. Полотно двери с грохотом отлетело в сторону, и в избу из сеней ввалились трое парней. Один, низкорослый и коренастый, мёртвой хваткой держал бьющуюся Любаву.
Первый вдруг увидел перед собой незнакомого парня, открыл рот, но заорать не успел. Накипевшая злоба рванулась наружу, кулак Шепеля угодил парню в переносицу, и кметь с несказанным удовольствием почувствовал, как под пальцами ломается кость.
Взмахнув руками, парень тряпичной куклой улетел в угол. Остальные двое остановились. С рога вдруг испуганно сорвалось «чучело» летучей мыши, взвилось под потолок и заметалось по избе. Огни светцов заплясали, бросая корявые, бешено мечущиеся тени, и вдруг разом погасли. В темноте что-то крикнула Любава. Шепель уже не слышал её крика сквозь кровавую пелену сладкого бешенства. Второй парень шарахнулся в сени, запнулся за порог, исчез в темноте, и на него что-то с грохотом обрушилось. Кметь оказался лицом к лицу с коренастым, — Любавы в его руках уже не было. И тут девушка закричала совсем рядом:
— Нет! Не убивай его, витязь!
Наваждение спало. Шепель остановился, тяжело дыша и вытирая с губ пену. Парень стоял, как соляной столп.
— Что это с ним?
— Это я его, — вздохнула Любава. — Я же сказала, что кое-что могу. Но без тебя я от троих не отбилась бы. Спаси тебя бог.
— Не стоит, — усмехнулся кметь. — Что же теперь с ними делать-то? Тому-то я вроде бы переносицу сломал. А с этим и вовсе…
— Да у него просто руки отнялись, только и всего, — Любава что-то прошептала, и парень неуверенно задвигался. — Проваливай отсюда, и чтоб я тебя больше не видела. А не то такое сделаю, — ни одной девке не нужен будешь. Не веришь?
Парень опрометью ринулся в дверь, — в сенях вновь раздался грохот.
После того ещё час прошёл в трудах — Шепель чинил сломанную парнями дверь, а Любава — сломанную Шепелем переносицу.
— Чего же они от тебя хотели-то? — спросил кметь, возясь с дверью.
— Известно чего от девки хотят, если ночью вламываются, — пожала она плечами. — Помнишь, я тебе про войтова сынка рассказывала?
Парень неопределённо пожал плечами — было, мол, что-то такое.
— Это который кривой да рябой? — припомнил он.
— Ну да, — Любава вдруг засмеялась, не прекращая своего занятия. — Ну так вот это он есть, которому ты переносье-то сломал.
Шепель с любопытством глянул на покалеченного им парня. Не настоль уж тот и кривой да рябой…
Ведунья снова засмеялась — должно быть, угадала, про что подумал кметь.
— Никто мне не нужен, опричь тебя, витязь, — она встала, отряхивая руки. — Пойдём-ка, проводишь меня до дома этого недоумка — скажу родным, чтоб пришли и забрали.
