Таю удалось слабо улыбнуться:
— Я об этом и не мечтаю.
Он послал Динлала вперед, к плотной группе из сорока или пятидесяти солдат, окружавшей громадную, пышно разукрашенную карету. Такую большую, что Тай удивился, как они провели ее по маленькому мостику через придорожную канаву. Может быть, подумал он, один из мостиков, дальше к востоку, больше остальных? У перекрестка дорог?
Это не имело значения. Иногда мозг выбирает такие странные вещи, как эта, и размышляет над ними.
Он услышал топот копыт. Оглянулся. Все-таки он не один: взъерошенный поэт, маленькая, свирепая женщина-воин Каньлиня.
Тай натянул повод, посмотрел через канаву на карету. Ее украшали перья зимородка, как и сказал поэт. Согласно строгому кодексу относительно подобных вещей, они являлись исключительным знаком дома императора, но некоторые люди, достаточно близкие к трону и пользующиеся высоким расположением, могли их использовать, чтобы продемонстрировать это расположение.
Тай напомнил себе, что обитатели дворца — и многие члены различных группировок — могут захотеть не прикончить его, а, если удастся, привлечь на свою сторону.
Он послал Динлала через дорогу на траву у канавы.
Дверца кареты была открыта изнутри. Голос, привыкший командовать, но неожиданно веселый, резко произнес с легким иностранным акцентом:
— Господин Шэнь Тай? Мы поговорим в карете. Иди сюда!
Тай сделал еще один вдох. Выдохнул. Поклонился.
— Почту за честь поговорить с вами, прославленный господин. Давайте побеседуем на почтовой станции к востоку от нас? Ваш слуга должен позаботиться о своих солдатах и друзьях. Они скакали весь день.
— Нет! — ответил человек в карете.
Резко, категорично. Тай по-прежнему не видел говорящего, ведь он сидел верхом на Динлале, у дороги. Голос прибавил:
— Я не хочу быть замеченным и узнанным.
Тай прочистил горло.
— Мой господин, — сказал он, — на этой дороге не может быть ни одного имеющего хоть какое-то значение человека, который бы не понял, кто находится в этой карете. Я встречусь с вами в гостинице на почтовой станции. Может быть, мы поужинаем вместе. Это было бы для меня большой честью.
В окошке кареты показалось лицо. Огромное, круглое, как луна, под черной шляпой.
— Нет, — повторил Ань Ли, обычно называемый Рошань, губернатор трех округов, приемный сын Драгоценной Наложницы. — Полезай ко мне, или я прикажу убить твоих солдат, обезглавить твоего друга, а тебя все равно внести сюда.
Удивительно (учитывая, какой оживленной была только что дорога), но вокруг них каким-то образом образовалось пустое пространство, в обоих направлениях, на восток и на запад. Тай посмотрел вперед, потом через плечо, увидел, что другие путешественники останавливаются. Неожиданно стало тихо.
Это важно, сказал он себе. Важно то, что я сейчас сделаю…
Поэтому он произнес, очень четко выговаривая слова:
— Сыма Цянь! Для меня большое горе, как, несомненно, и для всей империи, что наша дружба может стать причиной конца вашей славной жизни, но я надеюсь, вы поймете, почему это так.
— Конечно, я понимаю, — отозвался поэт. — Что толку в дружбе, если она появляется только тогда, когда чаши щедро наполнены вином?
Тай кивнул и повернулся к женщине-воину:
— Вэй Сун, будь добра, вернись и сообщи солдатам губернатора Сюя, чтобы приготовились к атаке кавалеристов… — он бросил взгляд на всадников у кареты. — Это ваша Восьмая или Девятая армия, почтенный губернатор?
Ответа из кареты не последовало.
Этот человек, должно быть, усиленно думает. Тай только что сказал одну вещь, возможно две вещи, которые он должен учесть. Тай с удовольствием отметил, что его голос звучал ровно, словно он сталкивается с подобным каждый день.
— Полагаю, Девятая, — заговорил поэт.
— Повинуюсь, мой господин, — в ту же секунду ответила Сун.
Тай услышал, как она скачет галопом назад к их всадникам. Он не повернулся посмотреть ей вслед. Он смотрел на карету, на круглое, молчаливое, луноподобное лицо, едва различимое внутри.
— Мой господин, — тихо сказал Тай, — я являюсь офицером, пусть только почетным, Второго военного округа. Командующим кавалеристами, которых отдал под мое начало сам губернатор Сюй. Правила должны определять мои действия в большей степени, чем желания. Я везу важные сведения для двора. Полагаю, вам это известно. Думаю, именно поэтому вы оказали мне честь своим присутствием здесь. Положение не позволяет мне поступить в соответствии с моими желаниями и принять почетное приглашение на тайную беседу с вами. Она будет иметь слишком большое значение, когда столько глаз наблюдает за каретой, украшенной перьями зимородка. Уверен, что вы со мной согласитесь.
Собственно говоря, он был уверен в обратном, но если у него имелась хоть какая-то надежда сохранить свободу собственных передвижений и решений, то ему, безусловно, надо…
Ань Ли из кареты холодно спросил:
— Рядом с тобой действительно тот пьяный поэт? Тот, которого называют Бессмертным?
Тай наклонил голову.
— Да, Изгнанный Бессмертный. Он оказал мне честь быть моим спутником и советчиком.
Сыма Цянь, сидя рядом с Таем на своем коне, слегка поклонился. Тай видел, что он изумленно улыбается. «Тот пьяный поэт».
Мгновение спустя из кареты полился поток ругательств, поражающих своей грубостью даже того, кто когда-то был солдатом.
В воцарившемся потом молчании улыбка поэта стала еще шире:
— Это официальные распоряжения, мой господин? Признаю, мне, в моем возрасте, было бы трудно их выполнить.
Рошань уставился на них обоих. Глаза генерала почти утонули в складках лица. Трудно было разглядеть их, чтобы прочесть его мысли. Из-за этого, понял Тай, он выглядел еще более устрашающим.
Рассказывали, что когда-то, сражаясь на северо-востоке, он одержал победу над армией племени шуоки за пределами Стены, когда подавлял их восстание на границе. Он приказал своим солдатам и союзникам из племени богю отрубить каждому из пленников ступню, а потом уехал со своей армией, уводя с собой лошадей противника, и оставил шуоки умирать в траве или как-нибудь выживать, искалеченными.
Были и другие истории.
Сейчас, своим странным, высоким голосом с акцентом, Рошань сказал:
— Не умничай, поэт. Я не терплю, когда умничают.
— Приношу свои извинения, — ответил Сыма Цянь, и у Тая возникло ощущение, что он говорит серьезно.
— Твое присутствие здесь лимитирует мои действия.
— А вот за это, — хладнокровно произнес поэт, — я извиняться отказываюсь, мой господин. Особенно если ваши действия будут такими, как вы сказали.
