– Нет… – Степан постарался улыбнуться и, увидев, что мне неприятна его улыбка (то был оскал хищной рептилии, когда остается одно: скинуть огнемет – и бить, бить), посерьезнел, – меня никто не обидал. Я просто очень ждал тебя, папа. Очень, очень.
– Ну и прекрасно, – я уселся на стул напротив Степана, – бабушка приезжала?
Степан кивнул.
(Его шея… дряблая, во вздувшихся жабьих пупырышках, его рот… рот, безгубый и хищный, хищный только на вид. Степан ел только траву.)
– Ты был с бабушкой в лаборатории?
– Да… Мне не понравилось. Мы поговорили. Я скорее всего пойду в Контору в переводчики… У меня – способности к языкам.
И он улыбнулся. Улыбнулся, уже не опасаясь, что мне это будет неприятно. Он знал: я уже взял себя в руки.
Я увидел ряд его плоских зубов, которыми он перетирал пищу, и вспомнил, как однажды закричал на него, еще не умевшего говорить, распищавшегося, раскапризничавшегося.
Не сдерживаясь, я орал тогда: "Урод! Уррод! Дракон! Чтоб ты сдох! Гад, гадина!" И он… вдруг перестал плакать и посмотрел на меня человечьими, понимаете ли вы, чело-вечными глазами.
Я тогда ушел на кухню, уселся на стул.
Потом пришла Кэт. Она спросила что-то, я не ответил.
Тогда она сказала:
– Это – твой сын.
Вот все это я вспомнил сейчас и подумал: "А он-то помнит?"
– С Конторой, – сказал я, – сложности. Небольшие, но сложности. В лаборатории все-таки бабушка…
– Но я сдам экзамен, – убежденно сказал Степан.
– Конечно, – кивнул я, – но не в одном экзамене дело…
– Понятно, – Степан перестал улыбаться, поднялся и прошел в другую комнату.
(Нам с Кэт выделили большую жилплощадь после рождения Степана.)
Я крикнул ему вслед:
– Но ты не волнуйся, сделаем…
– Я и не волнуюсь, – отозвался Степан.
Я встал. Прошелся по комнате…
(Дзинь, дзинь… Мы с Куродо неплохо поработали – Куродо завалился спать Дзииинь. Возились с огнедлаками, и вот как они лопались… Дзиин, дзиинь… Слегка увлеклись и чуть сами не подзалетели, чуть сами не сделали – дзинь, дзинь, дзиинь… А какое там небо было… Алое… багровое… Лучше потолок, чем багровое небо… Дзинь, дзинь… Будто живешь в середине костра. И этот костер весь мир… Дзинь.)
Вошла Кэт. Мы поцеловались.
– Здравствуй… рыцарь, – сказала она на своем наречии.
– Здравствуй, принцесса, – ответил я.
Она, когда говорила так, то становилась похожа на Мэлори, печальную, грустную Мэлори.
Но Мэлори редко была печальной.
И Кэт редко так говорила.
Кэт уселась, положила ногу на ногу, сцепила руки замком на колене.
– Ты что, сегодня дежурная? – спросил я.
– Да, прибирала на кухне.
– Это черт знает что, – возмутился я, – муж нивесть где, а жену…
– Да понимаешь, какое дело, – протянула Кэт, – здесь скандалец небольшой вышел.
– Какой скандалец?
Степан вышел из комнаты и сказал:
– Я покусал Георгия Алоисовича.
Я повернулся к нему.
– Что у вас произошло?
– Ничего не произошло…
– Не ври мне…
– Я не вру. Просто мне не понравился Георгий Алоисович – и я его покусал.
– Он бы мог убить тебя, – сказала жена.
– Раз не убил, – ответил Степан, – значит, не мог…
– Прости, сын, – спросил я, – но дело слишком серьезно… Как же ты поступишь работать в Контору? А если тебе там тоже кто-то не понравится?
Кэт покачала ногой:
– Георгий дела поднимать не будет… Я говорила. И Глафира…в общем… была… ну, не собиралась, словом, меня назначать дежурной; я сама попросилась…
– Я тебя понимаю…
Степан зелеными когтистыми лапами отколупывал краску на дверной притолоке, и этот вполне человеческий, подростковый жест взорвал меня, почти взорвал.
Я уже открыл рот, чтобы гаркнуть, но потушил крик, сдержался, взрыв не вырвался наружу, остался во мне, всосался в кровь.
– Степан, – сказал я спокойно, – что бы ни было, что бы ни случалось – тебе надо научиться сдержанности. Ты должен помнить, что ты не один, ты связан тысячью нитями, – я обвел в воздухе круг, – с другими, прочими – со мной, с мамой, с бабушкой. Каждый твой поступок, уж извини, – это и наш поступок. Мы за него тоже ответственны… Ты ведь прекрасно понимаешь, почему Георгий Алоисович сдержался? Понимаешь?
Степан опустил голову.
– Ну, разумеется, – я усмехнулся, – для чего ему иметь неприятный… гм, гм – разговор… со мной. А теперь получилось так, что мне предстоит неприятный разговор с Георгием Алоисовичем. Я надеюсь, ты уже извинился перед ним?
Крокодилья морда Степана замоталась из стороны в сторону, и я снова прикусил губу. Он был отвратителен. Он был не такой, как я.
– Нехорошо, – сдержанно произнес я, – это очень нехорошо, Степа…Теперь мне придется идти извиняться… такие дела… Поэтому, что бы ни было, тебе надо научиться сдерживаться… даже если бы Георгий Алоисович назвал бы тебя жабенышем, а твою маму – драконовой подстилкой.
Степан поднял голову и посмотрел на меня изумленно:
– Откуда ты знаешь?
Кэт перестала покачивать ногой, откинулась на стуле:
– Ах, вот оно что… Степан мне этого не говорил.
Я мотнул головой:
– Да…Степа, и вот теперь мне не придется идти извиняться… Надобно сдерживаться… Это тебе – урок. Ни в коем случае не прерывай собеседника, дослушай до конца, а уж потом отвечай. Иначе видишь, что получается? Ты хотел скрыть причину своей ссоры с Георгием Алоисовичем, и скрыл бы, пожалуй, а поспешил, не сдержался – и пожалуйста, все выболтал… Ничего, Степа, иди… Мы эту проблему решим…
Степан повернулся. Ушел.
Мы с Кэт помолчали. Потом Кэт сказала:
– Он очень хороший мальчик. Поэтому я не поверила ему, что он так просто набросился на Егора… Но я представить себе не могла, что Егор…
– Теперь представляешь?
– Теперь представляю.
– Степа был сегодня в спортзале?
– Да. Я его возила. Он хорошо работал. Тренер его хвалил. Предлагал оставить.
Я почувствовал, как у меня дернулась щека:
– Тренажером? Ты в уме ли?
– Не знаю, – Кэт провела пальцем по столу, – не знаю, где ему было бы легче… Кажется, ему всюду будет тяжело. Одно меня радует: он умеет драться.
– Да уж, – усмехнулся я, – в обиду себя не даст.
Я поднялся и стал переодеваться.
– Ого, – сказала Кэт, – пластинки почернели. Это что?
– Немного обуглились, – объяснил я, – огнедлаки шутить не любят. Видал-миндал. Впрочем, тверже станут.
– Будем надеяться, – вздохнула Кэт.
Я вышел в коридор.
Мне очень хотелось дать по морде Георгию Алоисовичу, но я сам себя успокаивал, мол, с кем не бывает.
Из кухни вышла Глафира. Как обычно, на ней был легкий купальный халат, едва запахнутый на мощном голом теле.
