Не спеша маленькая Зоя вылезла с чердака, подошла к краю, от которого только что оттолкнулась ее сестра, легла на живот, прямо в натекшую лужу на гудроне, свесив голову вниз. Конечно, никакого тела под окнами детдома не лежало. Минутой раньше Евгения Перышкина, закрутившись винтом, спустилась с крыши, изящно приземлившись на полупальцы. Втянула в себя бело-золотой парус перьев и, как была, зашагала на работу: она уже неделю подрабатывала, мыла полы в аптеке. Два месяца позора, и они с сестренкой снова будут летать. Если их простят высшие сферы. Надо же было малой так лохануться перед Пасхой! Ну ничего, Женя еще успеет подработать, вернет сестрин долг, купит простоватой соседке Ирине новый кассетник, и к Троице будет повод молить о милости. А не простят, может, в девочках тогда оставят? Ну, хотя бы младшую?
«А хорошо, что мы с крыши прыгать не стали, — решила про себя малая. Дождь заливал ей глаза. Она жмурилась, стряхивая капельки с ресниц. Сверху Зойке даже сквозь дождь хорошо было видно, как из школы через дорогу стайкой возвращаются младшеклассники. Самые глупые и безответственные из малышни выбивались из строя и носились вокруг, то и дело подныривая под большой плакат у дороги. На нем виднелась надпись белыми буквами на зеленом фоне: „…дай себе засохнуть“. Край плаката отделился от сырости и обвис косынкой. Сзади детского нестройного строя шла сама директриса детдома, лениво оглядывая свои владения. — Вот было бы глупо свалиться вниз прямо перед носом этой мымры и мелкотни. И не разбиться еще при этом. Так же глупо, как взять чужой магнитофон по просьбе чужой тетки. Ни себе, ни людям. Глупо. Больше так не буду. Все слишком взаимосвязано в этом сложно ажурном мире».
И у Зойки снова зачесались перышки под курткой. Дождь что есть силы заколотил по ее спине. Но девочка уже почти не чувствовала холода.
С моего плаща натекла целая лужа. Спорю на сто тысяч лет без выходных, Смерть думает: «С кем я имею дело?» Что-то не так звучит вокруг него и он растерянно хлопал бы своими гладкими глазами, если бы статус позволял. Может, двигатель барахлит, или я сказала нечто не по его привычному сценарию?
Нет, иметь дело — это громко сказано. Случайно встретиться вне расписания — точнее. Но кто я? Кто отвлекает его от работы, словно песок в башмаке?
Вот это да! Я думаю метафорами! Нет, с этим нужно заканчивать: слишком много эмоций вызывает поездка с мрачным попутчиком. Эмоции — еще куда ни шло. Но так они и в чувства перейти могут. За пять лет ромашевской жизни я-то научилась их контролировать. А он? Повод для анекдотов: Смерть расчувствовался. Ему опыта жизни явно не хватает: это же не его работа — жить. Не смешите его старые кости. И так, возможно, ему скоро на пенсию. Может быть, даже сегодня. В любой момент может начаться его последняя смена. А потом Смерть будет греть свои «кости» на серных «водах». Еще чуть-чуть и…
— Еще чуть-чуть и мы на месте. Вы меня за следующим поворотом высадите, хорошо?
— Точно, так и будет. Туда мы и едем: за поворотом уже прачечная. — Ледяное спокойствие в голосе Смерти, подумала бы я, если бы раньше не слышала как он говорит, когда спокоен.
Звуки слов в темноте похожи на шепот и звон одновременно. Водителя тревожит вопрос: и откуда же ему знаком мой голос?! Но он же не спросит прямо. По реестру не положено.
— А ты всегда так много болтаешь с водителями?
— Да, сколько езжу, столько и болтаю. — Смерти слышно, как я улыбаюсь. Не могу не улыбнуться. — И с водителями, и с попутчиками. Пока я говорю, ко мне никто не пристанет. Не люблю я незнакомых прикасаний. Сначала поговорить надо. Я даже к незнакомым врачам стараюсь на прием не попадать. Может, это и глупо, но такая уж у меня привычка.
Он надулся бы, будь у него щеки.
— Больно надо! Приставать! Много о себе воображаешь!
— Вы как мальчишка все еще. В вашем-то возрасте. — Ох, зря я это сказала. Да, это явно не двигатель барахлит. А я что-то странное болтаю. Как может беспокоить звук двигателя, разбитого еще пять лет назад? И вообще зря я с ним заговорила. Смерть задает мне вопрос-загадку:
— А на сколько я выгляжу? — и представляет себя Фиванским Сфинксом.
— Может, я расскажу, как именно вы выглядите? — Он сфинкс, а я тогда — новая Шехерезада. — Сколько вам лет, сказать трудно. Хотите, считайте это комплементом, хотите — нет. Но возраста вы неопределенного. Вы очень худой и высокий. Такой худой, что кажетесь еще выше, чем есть. И очень бледный. По крайней мере сейчас. Просто ни кровинки в лице. И глаза необычные. Или это только в ночном свете? Вы хорошо себя чувствуете?
— А тебя мама в детстве не учила, что отвечать вопросом на вопрос невежливо? — Вот это да! Чтоб скрыть свое смущение, начинает грубить. Можно, оказывается, и Смерть удивить, смутить, а может, и растрогать.
— А у меня нет мамы. И не было. Не помню я ее по крайней мере.
— А отец?
— Отец есть у всех. — Я слишком много болтаю сегодня. Впрочем, так же как большинство обычных людей в необычных обстоятельствах.
Смерть смотрит на меня в упор. Своими белыми, гладкими, как галька, глазами. Если посмотрю сейчас в его сторону, то снова прочту его мысли. А может, и он — мои. Не помню, умеет ли мой водитель это. И я впяливаю взгляд в разбитую панель перед собой. Я знаю мрачного водителя уже очень давно, но до сих пор не могу выдержать его взгляда. Жутко от него. А последнее время — особенно жутко.
Старая трещина по панели разделила крышку бардачка на две части: сначала нужно потянуть за ручку и открыть одну, а потом зацепить другую половину. Я не отвожу глаз от разлома. А дальше как в кино: бледная рука скелета, обглоданная временем, как голодным зверем, рука, на которой можно пересчитать все суставы и косточки, тянется к бардачку. Мой попутчик запускает руку внутрь, кажется, я даже слышу, как постукивают кости о пластик. Смерть шарит там, потом отпускает руль и, изогнувшись, засовывает костлявую руку по самый локоть. Ко мне, словно невзначай, наклоняется бледный скелет в балахоне — любимый образ возницы. Обдает ледяным холодом. Мои мокрые волосы чуть не стали сосульками. Ну что за детство! Зачем так примитивно проверять-то? Я визжу, от души забавляясь его реакцией:
— Руль держите! Хоть одной рукой! Мы же разобьемся!
Он вздрогнул и от неожиданности и выронил то, что искал, на проржавевший пол машины. И схватился за руль, приняв свой современный облик высокого бледного человека. Очень вовремя вырулил на повороте. Нас чуть не занесло в кювет. Ему-то что, а мне еще дела доделывать нужно.
— Да держите ж вы руль, я подниму, что там у вас упало! — умоляю я и ныряю под приборную панель, подавляя желание по-детски похихикать. Согнувшись в три погибели (вот новый каламбурчик: в одной машине с Погибелью еду), я могу отдышаться. Праздную маленькую победу в совсем не величественной позе: прижав голову к коленям. Я чувствую, как пахнет ржавым железом и еще легким намеком на запах моего геля для душа. С мандарином и бергамотом. Мои любимые запахи. Да, гель, межу прочим, именно сегодня закончился. Можно видеть в этом некий символ.
