— Неважно кто.
— Совершенно неважно! Любовь в тебе. Любовь всегда в любящем, в том, кто любит.
— Неважно, кто поведет — это условность. Пусть это будет двадцатилетний мальчишка, который не умеет подвязать риф-штерта, — извини. Если только ты его истинно любишь, или кого другого, любишь вообще…
— Ты на кого намекаешь? — спросила Золотинка не без вызова.
— Не намекаю, а прямо имею его в виду.
Настало продолжительное молчание. С ними невозможно было лукавить. Ведь они были истиной!
И братья прекрасно понимали, что значит, это молчание. Они безошибочно верно, с чудодейственной проницательностью постигали тайные душевные движения Золотинки.
— Ты много хочешь, — заметил Поплева.
— Я много хочу, — подтвердила Золотинка.
— Значит, будешь несчастна.
— Это уж как придется. Я не гонюсь за счастьем.
— Тогда ты будешь счастлива.
Братья с готовностью оставили трудный разговор, как только перестала продолжать Золотинка. Она подтянула недалеко отлетевшее облачко и устроилась на нем, испытывая потребность создать хотя бы видимость опоры, разложить пространство на верх и низ. Возможно, именно с этого Род Вседержитель и начинал сотворение мира.
Оглядевшись по сторонам, она не увидела во тьме ничего нового. Даже слабая звездочка Поплевиной сопли, удаляясь в бесконечность, померкла. Братья не подгоняли Золотинку. Поплева занялся трубочкой; она явилась между пальцев правой ноги. С обезьяньей ловкостью он поднял трубку на уровень груди и принялся высекать искру, действуя тремя конечностями сразу, что чрезвычайно облегчало дело: руками держал кремень и кресало, а ногой трубку. Когда табак задымился, Поплева сразу же, не теряя времени, вставил трубку ногой в рот и осторожно затянулся.
— Поплева, что ты делаешь? — спохватилась Золотинка. — У меня мурашки по коже… даже неприятно.
Поплева смутился так, что закашлял, поспешно перенял трубку рукой, а ногу вернул на место — то место, где ее и пристало видеть.
— Извини, малышка! Извини! Больше этого не повторится!
— Да нет, пожалуйста! — пошла на попятную Золотинка. — Как тебе удобнее. Пожалуйста! Просто как-то не по себе стало — странно.
— Больше этого не повторится! — истово заверил Поплева.
— Дуралей! — мягко упрекнул его Тучка и отвесил брату щелчок в темечко.
Поплева старательно махал рукой отгоняя дым. Задумчивая Золотинка подобрала ноги и скрестила их под собой тугим переплетом.
— Так говорите, два с половиной года?
— Да! Но срок еще не пошел, — пояснил Тучка.
— Мы не вышли из гавани, — добавил Поплева, вынимая трубку и попыхивая дымом. Сизые туманности медленно расходились прочь; в неспешном вращении они сжимались, плющились, все более и более напоминая собой раздутые в середке блины.
— На Земле, там тоже пройдет два с половиной года? — спросила Золотинка, покусывая ноготь.
— Ну нет, что ты! Меньше! — заверил Тучка.
— На Земле около двух месяцев, — сказал Поплева. — Много три. Ну, а если очень поджаться, то и за полтора можно управиться.
— Полтора месяца! — ужаснулась Золотинка.
— Видишь ли, малышка, — кашлянув в кулак, начал Тучка, — не хотелось бы учить тебя дурному…
— Ни в коем случае! — вставил Поплева.
— …Но обстоятельства складываются так, что ты вряд ли ему поможешь.
— Кому? — спросила Золотинка, надежно защищенная от кривотолков заранее разлитым по щекам румянцем.
— То есть никому вообще, — мягко уточнил Поплева.
— В лучшем случае, никому не поможешь, — напористо продолжал Тучка, — в худшем — наломаешь дров. То, что случилось с Юлием… О! Это тебе не по зубам! Если возвратишься без промедления, то и тогда вряд ли ты сумеешь хоть чем-нибудь облегчить его страдания. А за два с половиной года здесь ты узнаешь много больше того, что нужно…
— То есть с избытком, — не замедлил вставить Поплева.
— …Чтобы справиться с бедой. Через два с половиной года земные беды и напасти станут тебе вот… сущим пустяком. Ты будешь другим человеком. Если вообще человеком. Совершенно другим. Ты сможешь излечить Юлия прикосновением пальца.
— Послушайте, — перебила вдруг Золотинка, напряженная мысль которой держала несколько предметов сразу, — здесь Рукосил бывал? Это ведь его книга. Мы ведь в Рукосиловой книге.
— Рукосил не был. Нет, не был, — ничуть не удивился вопросу Тучка. — Он никого не любит.
— Путь к истине для него навсегда закрыт, — пояснил Поплева.
— И тогда, значит, я смогу вылечить Юлия?
— В интересах истины должен, однако, заметить, — как-то не очень внятно, приглушенным голосом пробормотал Тучка, — что через два с половиной года, ну то есть через два месяца, бедняге уже ничем нельзя будет помочь.
— Иными словами будет поздно, — смущенно ухмыляясь, пояснил Поплева.
— А теперь рано.
— Ни так и ни сяк, — опять вставил Поплева.
— То есть все равно.
— Что в лоб, что по лбу.
— Сейчас ты не в состоянии помочь, а потом помогать будет некому.
— Кстати! — с деланным воодушевлением воскликнул Поплева. — Через два месяца и эта безобразная буча с едулопами как-нибудь разрешится! Вообще, ты сможешь вернуться, когда захочешь, в любое место Земли. Все будет тебе доступно. Все или почти все. Очень многое. Ну уж, во всяком случае, больше, чем теперь, за это ручаюсь.
— Через два месяца.
— А случай может не повторится.
— Вы знаете, где сейчас настоящий Поплева? Тот, что на Земле? Тот, что страдает?
— Истина выше таких частностей, — суховато заметил Поплева.
— Она как бы парит, — для убедительности Тучка взмахнул руками.
— Я возвращаюсь.
Братья переглянулись. Поплева вздохнул, отвернулся и пристукнул недокуренной трубкой по ребру ладони — горячая зола, пепел вперемешку с не прогоревшим табаком сыпанули туманным облачком, в котором клубилась, расходясь все шире, звездная россыпь искорок.
— Как мне вернуться? — повторила Золотинка.
— Ты далеко зашла, — с неверной, словно бы ищущей улыбкой на устах возразил Тучка, — раз уж ступила — шагай. Полузнание, полуистина, полуправда — это, в сущности, препакостнейшая зараза.
— Не уговаривай: втемяшится, так не переупрямишь, — сказал Поплева, томительно вздыхая. — Для полноты истины должен поставить тебя в известность, малышка, что преждевременное… неблаговременное возвращение возможно. Допускается. Через трубу. Пожалуйста!
С несчастной гримасой на лице он махнул, и в черноте возникло желтовато-медное жерло, в нем заходили сполохи, послышалось нарастающее гудение, тот напряженный воющий гул, какой дает хорошая печная тяга.
