— Позвольте таки освежить вашу память в три тысячи триста семьдесят шестой раз, Зи. Я горгул, и не имею того, шо некоторые называют музыкальным слухом, — прошелестел Рюиччи, для пущей убедительности слегка развернув крылья. Его серая рожа, как обычно, была не выразительнее камня, но тёмные глаза насмешливо поблескивали. — Так шо не морочьте мне голову, а таки поди да попляши!
— Ах ты ссс!..
— Уйди с ноги, мамонтиха! — не своим голосом заорал Ярок.
— Как грубо, — Леориэль мило сморщила носик.
Эльфка смогла усидеть, ибо, по её собственным словам, была слишком хороша, чтобы сдаться аарту какого-то мальчишки. Устроившись под боком у Ларвеора, она с победоносным видом взирала на друзей и соратников, вяло дергавшихся (думаете, легко плясать в полном снаряжении? То-то же!) под музыку, на одинокого Аринха и на Кристу с Сивером, которым было плевать на всё и вся, в том числе на её темнейшество. Маг и чародейка молчали, но так смотрели друг на друга, так улыбались, что Леориэль почувствовала себя одинокой и несчастной. Она красиво надула губки и легонько ткнула Ларвеора локтем в бок, но тот даже головы не повернул. Убедившись, что её любовная стрела улетела «в молоко», эльфка насупилась и, достав из кармана флакончик с чёрным лаком, принялась красить ногти.
А злокозненный аарт не щадил никого. «Термонатор» с мумией, нежно прильнув друг другу, носились по всему залу в дикой пляске, тётка в красном халате, что-то яростно мыча, извивалась в веревках, как обожравшаяся анаконда. Призванные тварьки вместе с девчушками и мужиком в трусах трогательно водили хоровод вокруг елки. И только повар, не обращая внимания на музыку и танцоров, сидел, скрестив ноги, и пытался слиться с пустотой. Тело Уэйда, лежавшее неподалёку, его не смущало.
Музыка стихла. Танцоры остановились, с облегчением переводя дыхание… Но то ли чародей вложил в аарт слишком много Силы, то ли те, кто надзирал за порядком в этом мире, решили развлечься, одним танцем дело не кончилось. Барды вновь ударили по струнам и барабанам, а один поднёс ко рту странный артефакт, похожий на рожок с мороженым, и начал петь. Громко. И жутко — для эльфийских ушек — фальшивя. Но…
Был обычный серый питерский вечер,
Я пошел бродить в дурном настроенье…
Эта песенка отличалась от первой, как небо от земли. Она была веселой. Чуть легкомысленной. И невероятно прилипчивой.
И она не манила — она заводила!
Только вижу вдруг идёт мне навстречу
То ли девочка, а то ли виденье…
Леориэль ощутила в теле необыкновенную лёгкость. Ей вдруг безумно захотелось вскочить и показать всем, особенно вредине кузену, что такое Настоящие Танцы. Но это было недостойно. Плясать под дудку какого-то Хранителя? Никогда!
— Не-э-э ха-а-чу-у-у! Не-э-э за-а-а-ста-а-а-ви-и-те-э-э! — ворчала она, невольно подпрыгивая в ритм музыке. — Э-э-э-та-а-а не-э-э са-а-а-гла-а-а-су-у-у-е-э-этся-а-а с э-э-эль-фи-и-ийска-а-ай че-э-эстью-у-у-у!
— Папалась, кыса! — гоготнул Аринх, подхватывая эльфку и крепко прижимая её к себе, но Леориэль даже не попыталась врезать ему локтем в горло и коленом по романтике. — Э-эхх! Папригуний стрэказа цэлий лэта толка пригал, водка жрал, нагами дригал и работать нэ хатэл! А Хиранытэл гэний билль! Он аарт ему дарыль! Чтоб каждий пэль-пиласаль, галава нэ загиружаль!
Она прошла как каравелла по зеленым волнам,
Прохладным ливнем после жаркого дня,
Я обернулся посмотреть, не обернулась ли она,
Чтоб посмотреть, не обернулся ли я!
Барды играли, а ухмыляющийся Аринх крутил и вращал хохочущую Леориэль, словно колдовской торнадо фургончик Элли. Коса девушки развевалась, глаза сияли ярче сверхновых, ноги почти не касались пола, а па она проделывала совершенно немыслимые для человека с целым позвоночником. На то она и была эльфкой! Восхищённо булькнув, Гапон закрутил мгновенно позеленевшую Малинку в две руки и восемь щупалец. Фиораветти пожелтела от зависти, Зиккины змеекудри встали дыбом. Ярок попытался потерять сознание.
А Кристанне и Сиверу по-прежнему было на всех плевать.
— Они сошлися — лёд и пламя!!! Какая страсть! Какой напор! — заорал Рюиччи, в деланном испуге округляя глаза. — Шоб я так жил! Я таки сейчас заплачу, капитан!
Горгул громко всхлипнул, смахивая несуществующую слезинку с горбатого носа.
Стоит пояснить, что выдавить настоящие слезы из Рюиччи было труднее, чем сок из кокоса. Сам Ларвеор видел их на глазах горгула только один раз, на именинах покойного Уэйда («Замечательно звучит: покойного», — признался себе капитан), когда некто тайком подлил в пунш молоко единорога[45] и одну капельку экстракта Разнузданной Нимфы.[46] «Злыдни» ничего крепче воды в рот не брали — Ларвеоровы методы протрезвления отличались редкостным цинизмом, тогда как другие гости выпили не один бокал восхитительного фруктового напитка. Поэтому только они («злыдни», не гости) и наблюдали резкое оживление во всех отношениях скучного праздника — с безопасного расстояния. Вид её темнейшества, исполняющей на столе зажигательную фьямму с раздеванием, потряс их до глубины души, а зрелище Уэйда (он пил за троих и, соответственно, Нимфы ему досталось больше чем другим) пристающего к особенно уродливой, горбатой и морщинистой огрихе, заставило сползти под стол от хохота.
Её темнейшество пережила несколько неприятных минут, очнувшись наутро завернутой в скатерть на столе в своей секретной лаборатории. Спросонья она приняла винные пятна за пятна крови и паническим визгом перебила немало колб с ценными препаратами. Немного придя в себя, Госпожа воспылала праведным гневом и, лично взявшись за расследование, добрых два дня бродила по замку, сканируя подданных напропалую. Сея и Рюиччи, как два неподдающихся телепатии и потому особо ценных сотрудника, следовали за госпожой по пятам, источая безграничное сочувствие и в полный голос обсуждая, что сделают с негодяями, когда разыщут. Но — увы! — виновный в саботаже так и не был найден.
К исполнению своих обязанностей Уэйд смог вернуться лишь через три недели, когда его речь стала более-менее приличной, а сам он — относительно безопасен для окружающих. Начал он с того, что представил дядюшке докладную с требованием привлечь к суду персонал госпиталя за использование бранных слов в отношении должностного лица при исполнении служебных обязанностей и действия, унижающие его личное достоинство, как то: пичканье подозрительными зельями, затыкание рта кляпом и иммобилизацию железными цепями. Дядя вложил документ в папочку с тремя сотнями ему подобных и помолился Вечному Воителю о несчастном случае для племянника.
