— А в Милете в ту пору сидел князем некий муж, именем… Фра… Фразибол, — насилу вспомнил Иоанн. — . И как он узнал — сам гадатель его по дружбе упредил, — с чем едет к нему гонец от Алиаты, так велел людям в городе собрать весь хлеб, сколько у кого нашлось, и на торговище общий пир устроить. Прискакал гонец, а в городе все веселы, поют, хороводы водят, хлеб на торгу навален горою — ешь, сколько брюхо примет. Возвратился гонец к царю своему, рассказал, что видел, а царь и призадумался. Он-то мнил, что в Милете голод и великая нужда, что они и малому миру будут рады. А там хлеба богато! И послал он в Милет другой раз послов почетных, и мир предложил иной, дружбу долгую и крепкую!
Белгородцы остались довольны рассказом, кивали, хвалили находчивость Хра… ну, того князя, что в городе сидел. И тут же вздыхали украдкой, примеряя повесть на себя: даже если собрать весь хлеб, что остался в Белгороде, то и на мнимый пир не хватит, чтобы позвать на него печенежских послов.
Посмеявшись и повздыхав, люди разошлись по домам, к своим жидким похлебкам из муки с отрубями. Радча и Зайка вместе побрели домой — благо соседи. Поддавая ногами камешки, оба молчали, разговаривать ни о чем не хотелось. Радча сначала не понимал, отчего эта короткая прогулка кажется ему странной, а потом сообразил: Зайка, так любившая раньше скакать и подпрыгивать на ходу, теперь бредет, как старуха, загребая ногами пыль. Оглядывая из-под волос свою маленькую подружку, Радча вдруг ясно увидел, что ее веселая мордочка осунулась, веснушки стали казаться больше, а волосы не блестят медным отливом, потемнели и слиплись. Семейство богатого старшины городников еще не голодало, но пища его стала бедной, однообразной — без зелени, без молока. И вид бледной и слабой Зайки, которую он привык видеть веселой и румяной, как ножом вдруг резанул Радчу по самому сердцу. Он не знал в себе прежде такого чувства — словно маленький зайчонок возле самого сердца шевелился теплым комочком и тоненько, жалобно плакал.
Они добрели до Надежиных ворот и остановились. Радча вытащил из-за пазухи кусок хлеба — сухой, жесткий, но по нынешним временам слаще белого княжеского пирога.
— На! — грубовато сказал Радча, пряча поглубже свою жалость, и всунул хлеб в руку Зайки. — Грызи, а то уж легче мыши стала. Смотри, как бы тебя еж не съел.
Зайка хотела сперва отдернуть руку, открыла и закрыла рот, а потом вынула из-за спины вторую руку, которую с самого начала прятала, и протянула Радче вареную репу, вялую, еще прошлогоднюю.
— Тебе! — быстро и сердито буркнула девочка, зная, что Радча будет отказываться. — Я уже видеть репу не могу!
— Ешь! — сурово велел Радча. — А то не вырастешь, такая навек останешься, никто тебя замуж не возьмет!
— Не буду! — упрямо ответила Зайка и снова протянула ему репу. — Ты не возьмешь, и я не возьму!
Радча посмотрел на сморщенную репу, сбереженную, как он догадался, нарочно для него, и сердце его защемило, к горлу подступил комок. А Зайка угрюмо насупилась, как делают упрямые и гордые дети, сдерживая плач. В эти недели родичи старались покормить ее получше, но она не раз видела, как на волокушах везут к скудельнице маленькие, сжавшиеся, обернутые серым полотном тельца детей, с которыми она совсем недавно играла на травянистых пустырях Окольного города, и с ними рядом лежат деревянные куклы, лошадки, бурчалки, когда-то дарившие столько живого веселья. В Белгород вошли горе и смерть, и глаза Зайки не остались к ним слепы.
Радча вздохнул и взял репу у нее из рук. Он видел, что девочка обидится, если он не возьмет, а обидеть Зайку он не хотел.
— Эх, Зайка! — с горькой усмешкой вздохнул Радча. — Какая ты Зайка теперь — и прыгнуть сил нет…
— А я и не Зайка, — с непривычной строгостью сказала девочка. — Это батя прозвал. А от роду меня нарекли — Добрава.
Со значением выговорив свое настоящее имя, Зайка вдруг повернулась и бегом бросилась в ворота, словно за ней гнались. Радча постоял еще, глядя на репу, как на невиданный заморский овощ. В душе его теплело ощущение чего-то большого и важного, словно он нежданно нашел клад. Хорош клад — репа несчастная! Но дело было не в репе, а в Зайке. Пусть ей всего десять лет, у нее веснушки на вздернутом носу и оттопыренные кончики ушей, а ростом она не достает даже до груди ему, взрослому восемнадцатилетнему парню, совсем жениху. Зайка позаботилась о нем, как и он позаботился о ней, и сегодняшняя забота друг о друге уравняла их. Эта девочка стала вдруг близка ему, как сестричка родная, и Радче уже казалось, что так было всегда, только он не знал.
Сжимая репу в руке, Радча побрел к своим воротам. Добрава… Мышь глазастая! А может, она уже и выросла из своего детского имени. В беду дети взрослеют раньше.
* * *
Давно уже нигде не дымили горны, не стучали кузнечные молотки. Тем удивительнее было однажды увидеть, с чем пришли в гридницу тысяцкого Шумила и Вереха. Они принесли Явору меч, измененный их умелыми руками. Прежним остался крепкий франкский клинок с непонятной надписью «Ingelred», но другой стала рукоять. Навершие ее теперь было похоже на округлую княжью шапку с золотой опушкой, а концы перекрестья опустились, словно свесившиеся усы. Рукоять была обложена полосой серебра с вычеканенными узорами из переплетенных трав и цветов, а в узоре навершия можно было разглядеть двух черненых воронов, выложенных золотой проволокой. Такое богатство и тонкость работы стоили немало, но оба мастера не хотели и слушать о деньгах — зачем они сейчас, деньги?
— Вот тебе меч — вражья голова с плеч! — хрипло сказал Явору Шумила. — Носи его и бейся еще с погаными, и пусть Перун впредь всегда посылает тебе победу. Заслужил.
Могучий кузнец тоже осунулся и ослабел от долгого недоедания, но по виду не утратил бодрости. Он сам казался клинком, сваренным их двух полос железа и одной полосы стали, — железо обтаяло, но стальная полоса держалась.
— Вот спасибо! — Явор встал с лавки и взял меч в левую руку. Правое его плечо и шея еще были замотаны сложными полотняными повязками, и он не вполне владел рукой, но в остальном к нему вернулись почти прежние силы. Здоровой рукой Явор поднял тяжелый меч и повертел им в воздухе. Вместе с силами к нему возвращалась бодрость и вера в светлого князя и в себя, ему снова хотелось в поле, да не одному, а с дружиной, чтобы степные волки испытали своими черепами крепость русских мечей. И он сам, и его меч родились заново и готовы были к новым битвам.
— Вот теперь другое дело! — воскликнул он. — Вот попадись мне тот змей степной! Теперь бы я с ним иначе поговорил!
Он не знал, что бывший противник почитает его мертвым, и радовался и мечу, и своей возвратившейся силе, и любимой невесте. Новое сознание своей силы наполняло Явора-Межамира кипучей радостью, какой он никогда не испытывал до поединка, он улыбался широко и весело, как не умел улыбаться прежде. Наблюдая за ним, Шумила и Вереха тоже поразгладили морщины на лбах, посветлели лицами. После того, как Явор побывал между мирами, к нему стали относиться по-новому: к уважению прибавилось некоторое благоговение, как перед волхвом. Теперь он тоже стал посредником меж богами и людьми. Меч в его руке служил знаком новой битвы, и битвы победной.
