Самка замерла, скрючившись, затем медленно стала распрямляться, конвульсивные движения её становились слабее, короче, напоминая всхлипы наплакавшегося человека, и скоро вообще стихли. Тело, наконец, расслабилось, растеклось, и лишь мелко подрагивали кисти рук.
Спустя несколько минут успокоились и закрылись глаза. Она заснула, задышала ровно и лишь чуть-чуть постанывала от остывающей боли; волчонок же, вылизав огонь с головы и позвоночника, принялся за лицо, потом руки и в последнюю очередь вылизал ступни ног, стащив зубами туфли. Над спящей самкой забрезжил розоватый свет, словно от невидимой, скрытой тучами зари. И только после этого, широко разинув пасть и вывалив язык, как запалённый долгим бегом зверь, он пошёл на реку и в несколько приёмов долго пил и срыгивал воду, лёжа на сыром песке — так, словно отравился ядом.
Потом он снова вернулся к кочегарке, побродил возле входа в каморку, откуда в прошлый раз начинал поиск, и только забежав с другой стороны, к другим дверям, и переполошив гончих щенков за нею, порыскал вдоль тропинки, наконец почуял настоящий след. Он уже был староватым, плохо уловимым, иногда терялся, забитый пахучими травами» и вёл по бездорожью к сетчатому забору. В лесу, где было меньше ветра и более застойный воздух, след оказался ярче, и волчонок потрусил рысью, не поднимая головы. Мало того, убегающая самка в некоторых местах хваталась за кустарник или высокую траву, оставляя мазки крови и острый, знакомый запах. Через некоторое время он «вошёл» в след, изучил всякие его проявления и теперь ориентировался на разные составляющие. Он почти отключился от других запахов, однако ему все время мешал след кормящего человека, путающийся за следом самки, слишком знакомый, привычный и потому сбивающий с толку.
Бежал он так около получаса, уже не по лесу, а по старой, зарастающей дороге, где на искомую, ещё довольно слабую нить наложилось много следов более свежих, в том числе и вожака — целый жгут тянулся по дорожному просвету до самой реки. И здесь все рассыпалось, разлетелось по сторонам, волчонок заметался, вынюхивая береговую кромку: несколько человек до него точно так же рыскали вдоль воды. Трижды он обернулся по большому кругу, распутывая хаотический клубок запахов, пока снова не перехватил след самки на торчащих из берега брёвнах.
Он вошёл в воду и сразу поплыл, будто всю жизнь тем и занимался, выскочив на другом берегу, отряхнулся и сразу же бросился искать выходной след. Между тем начало смеркаться, что ему не мешало, а напротив, спадающая жара меньше раздражала ноздри. И только он подхватил разреженную, прерывистую нить, как услышал далёкие голоса и молчаливое приближение собак, бегущих впереди. От них исходили усталость и недовольство, притупляющие чутьё, и все-таки волчонок свернул с дороги в лес и затаился. Две гончих пробежали рядом, ухо в ухо. и скоро исчезли в траве. Они стремились к воде, дышали тяжело, запа-ленно; казалось, им сейчас ни до чего нет дела, но он ощутил опасность. Выслушав пространство, он пересчитал идущих людей, сделал стремительный рывок вперёд, обошёл и выскочил на дорогу, дабы заслониться от собак их же хозяевами. И через мгновение услышал тревожное повизгивание: гончие взяли его след на берегу.
Одну он узнал сразу, впрочем, голос второй собаки тоже был знаком, хотя он никогда её не видел, а лишь слышал лай в вольере. Его кормилица Гейша, привыкшая к волчьему запаху, давно потеряла осторожность и потому устремилась по следу, изредка взлаивая; кобель же, огрузший за лето от малоподвижности и плохо вылинявший, затрубил с дороги, но в лес не сунулся. Люди закричали, отзывая собак, остановились, но Гейша пролетела лесом мимо, и поймали только кобеля, который особой прыти не проявлял и сдался. Волчонок мчался изо всех сил, делая высокие прыжки в траве, чтобы осмотреться, и на какой-то миг полностью сосредоточился на преследующей его кормилице. Он бы не смог на длинной дистанции оторваться от гончей и потому выкладывался, чтобы отвести её подальше от людей и там объявиться Гейше.
И пропустил опасность, ожидающую его на дороге. Один человек отстал, и волчонок на всем скаку вылетел ему под ноги. Человек отпрыгнул в сторону и не испугался, сорвал ружьё и закричал:
— Волк! Переярок! Эй!!..
Выстрел грохнул ему вслед, дробь ушла выше — обсыпало зрелым семенем травы. Волчонок тотчас же спрыгнул с дороги в канаву, пробежал ею немного, продираясь сквозь заросли у самой земли, и резко повернул вглубь леса. А кормилица, вдохновлённая выстрелом, завизжала ещё азартнее, затрубил спущенный с поводка кобель. Люди заорали, ринулись на голоса собак, но запутались в густом придорожном малиннике. Но тот, что стрелял, уже прорвался и летел скачками, криком увлекая остальных.
Гейша все время подрезала ему путь в лес и гнала на людей, к дороге, а оттуда наперехват нёсся расхрабрившийся кобель. Охотники же затаились, замерли, рассчитывая встретить его внезапно, когда собаки выгонят на засады, но они были так близко и так предались азарту добычи, что не волны — поток агрессивной энергии фиолетовыми сполохами плыл и кружил по лесу. Они могли сидеть и того тише, и ветерок был им на руку, однако охотничий азарт — самое древнее и самое сильное чувство из всех, которые испытывает хищник.
Увести кормилицу далеко не удалось, мешал её помощник, умело работающий в паре. И тогда волчонок развернулся к собаке и встал. Увлечённая гоном, она поздно заметила его и, резко останавившись, пробуравила лапами мягкую лесную землю, срывая мох.
Только сейчас Гейша узнала его и оторопело, не к месту, тявкнула, склонив лобастую, вислоухую голову. Волчонок прыгнул ей навстречу и сходу сунулся под брюхо, так что ввёл в ещё большее замешательство. Материнская память, замешанная на страхе и неимоверной тяге к своему прапредку, сдавила её волю крепче, чем ошейник. У собаки давно присохло молоко, но повинуясь бессознательному чувству, она легла на бок и откинула заднюю ногу, подставляя вымя. Волчонок ещё помнил вкус её молока и это наслаждение: на короткий миг припасть к сосцам и тянуть не пищу, а обволакивающую, согревающую и дающую силу жизни энергию.
Он мусолил пустые сосцы, бодал носом вымя, выжимая его, а Гейша, млея и страшась, повернула к нему голову и стала вылизывать за ушами.
В этот момент с дурным и, в общем-то пустым лаем к ним вылетел гончак и сразу же замолк, будто подавился. Он запалился от бега и должен был бы часто и быстро дышать, вентилируя лёгкие, — не дышал, хотя язык вывалился длиннее, чем ухо. Он оторопел ещё больше, чем Гейша, ибо в его собачье сознание подобное не укладывалось. Минуты две стояла полная тишина: охотники слушали собачьи голоса, собаки лишились их, каждая по своей причине. Наконец, кобель сделал вперёд пару шагов и задышал, что не понравилось волчонку; скосив глаз и не отпуская сосца, он зарычал. Гончак встряхнул головой, возмутился и залаял, отчего теперь на него ощерилась и кормилица. Этого он уже вынести не мог — с точки зрения собаки, налицо был сговор с противником, яростным, непримиримым и смертельным врагом, откровенное предательство, измена хозяину. Кобель запрыгал возле них, затрубил, и сейчас же за его спиной послышались голоса, тяжёлый бег и хруст пересохшего от жары лесного подстила.
