Что-то мягкое под ногами. Летит навстречу. Падение. Всплеск боли. Зеленая мгла рассеивается. Он лежит на конском трупе. Черном, теплом. Это Моро. Он убил не только Альдо. Он убил великую анаксию… и герцога Окделла!
– Робер. – Крик это или шепот? – Робер Эпинэ…
Оттолкнуться от вороной твари, вскочить, несмотря на боль, броситься на голос. Это сюзерен? Этот, с багрово-синим лицом и пеной на губах?! Как жутко, как чудовищно жутко…
– Не ты!.. Эпинэ… Где Эпинэ?
– Я здесь.
– Окажи-ка мне услугу… Напоследок… Понимаю, это будет… не лучший твой выстрел.
– Альдо!..
– Я приказываю! – произносят уже черные губы. – Лучше покойником, чем никем… Не анаксом… Мы ошибались, Робер… Я ошибался. Мог бы и догадаться… Если такие Повелители, то… Ничего нет… И не надо!
Несвязные, почти непонятные слова, пена на губах, судорога…
– Стреляй, раздери… тебя кошки! Видишь же…
– Никола, – Эпинэ рывком оборачивается, – одолжи…
– Герцог, – шепчет лекарь, – осталось не более четверти часа. Он сейчас… потеряет сознание.
– Трусишь, Эпинэ? – Совсем чужое лицо. Какое оно страшное! – Представь… что я… лошадь… Еще одна.
– Карваль!
– Пожалуйста, монсеньор!
Можно остановить, ударить по руке, заслонить собой, принять пулю, уйти вместе с сюзереном. С Гальтарами. С Золотой Анаксией…
– Спасибо, Эпинэ… Матильда… Теперь Матильда…
Выстрел. Белое облачко дыма и улыбка. Последняя улыбка и последний взгляд. Обращенный к Иноходцу.
– Нет, – с отчаяньем произносит тот, – не теперь. Сперва – Оллария.
2
Настроение у Марселя было отменным. С самого утра и до обеда, когда со стены в очередной раз грохнулась треклятая маска, повредив не менее треклятую статуэтку. Горестно ахнул барон, взвыла Эвро, и началось… Коко то воздевал руки над лишившимся уха мраморным флейтистом, то хватался за золотую рожу, проверяя, все ли с ней в порядке. Левретка не унималась, Котик присоединился к рыдающей даме. Оценив преимущества тихих человеческих обмороков, Марсель ухватил львиного волкодава за ошейник и выволок в гардеробную, но тут за дело взялись философы. Валме мог поклясться, что ничто матерьяльное на них не падало, но троица словно с цепи сорвалась. Видимо, вина лежала на перегруженных селезенках и поваре Капуль-Гизайлей, способном склонить к обжорству самого Валтазара.
Блестя глазами и брызгая слюной, философы набросились на дикарское преклонение перед бессмысленными и уродливыми кусками железа и камня. Коко принял бой. Запахло порохом. Философы наступали сомкнутым строем. Барон отбивался, но терпел поражение, Дарави, Берхайм и какой-то старикашка в салатовом непристойно ржали. Марианна пыталась зажать уши – мешала вырывающаяся Эвро. Баронесса стиснула левретку и умоляюще взглянула на Марселя, но виконт был слишком сыт и благостен, чтобы вмешиваться.
– …отвратительная, оскорбляющая разум поделка! – шел вперед Фальтак. Ноздри матерьялиста раздувались, обычно бледно-желтая физиономия пошла пятнами.
– Уродина, что и говори, – внезапно поддержал философа Берхайм. – Мой вам совет, Констанс. Если это чистое золото, закажите из него что-нибудь для вашей прекрасной супруги.
– Этой маске нет цены! – Коко прижал осклабившуюся рожу к печени или желудку. – Мы все уйдем, а она останется. Памятью о великом искусстве и утонченности наших предков!..
– Вот образчик говорящего животного, истребляющего свой природный запах посредством щелочи и собачьего сала и отрекшегося от своих истоков, – набросился на бедного маленького Коко Сэц-Пьер. – Вы раб извращенных примитивных идолов, которых следует уничтожать! Вместе с идолопоклонниками и теми, кто уродует натуру. Кто превратил свободного гордого зверя в раба? В уродца, неспособного найти себе пропитание? Взгляните на эту собачонку! Разве она способна позаботиться о себе и произвести здоровое потомство? Сам ее вид – извращение и оскорбление природы, то же можно сказать и о присутствующих здесь двуногих. Где прежняя, здоровая сила? Здоровая злость? Где естественность? В лесу, в море, в горах выживают лучшие. Они получают все – пищу, самку, угодья, а что мы видим в городах?! Выродившихся ублюдков! Прирожденных рабов, лижущих уродующие их руки, вместо того чтобы впиться хозяевам в горло?! Чтобы получить то, что должно принадлежать им?
– Прекратите! – закричала Марианна. – Вы… Вы не в лесу, а в моем доме!
– А ты можешь доказать свое право на этот дом? – шагнул вперед Фальтак. – Зубами? Когтями? Силой? Ты женщина, а значит – добыча! Это дом того, кто докажет. И ты тоже его…
– Не забывайтесь! – взвизгнул барон. Философ, не отрывая взгляда от Марианны, сделал еще один шаг. Глубоко посаженные глаза горели не хуже, чем у поминаемого всуе зверя. Его соратники тоже ощерились, образовав небольшую стаю.
Валме схватился за эфес, но передумал. Не то чтобы он боялся замарать клинок, просто этот аргумент выбивался из общего разговора. Виконт стремительно распахнул дверь в гардеробную, впуская маявшегося у порога Котика.
– Дорогой посол, – забил крылышками Коко, – дорогой Фальтак, что вы делаете?
– Возвращаемся к истокам, – с непонятным бешенством произнес Марсель. – Перед вами животное, господа, хоть и испорченное куафером, но лишь внешне. И это животное имеет право охотиться. Отойдите, Констанс, вы слишком надушены, чтобы стать дичью.
– Вы не посмеете, – осклабился Фальтак. – Вы и вам подобные горазды только болтать! Именно поэтому…
Валме не дослушал. Это не было шуткой, развлечением и уж тем более местью. Это было необходимостью.
– Готти, – велел он, – взять!
Котик прыгнул. Может, ему и было противно. Может, он и предпочел бы что-нибудь повкуснее, но Фальтак в мгновение ока оказался на ковре. Волкодав поставил белоснежную лапу на костлявую философскую грудь, обернулся, вздернул губу и зарычал. Как зверь. Марианна прижимала к себе левретку, губы ее тряслись. Она не пыталась никого останавливать, и Коко не пытался. Это сделала маска, вернее, отскочившее от нее солнце. Полыхнуло золотом, и нечто кануло в черноту, словно каменные глаза выпили и злость, и смех.
– Граф, – неожиданно высоким голосом завопил Сэц-Пьер, – граф… посол… Уберите собаку… Фальтак, извиняйтесь… Да извиняйтесь же!
Поверженный матерьялист пошевелился и поднял голову. Он больше не походил на зверя, то есть походил, но меньше, и на зверя побитого.
– Я погорячился, – поджал хвост философ, – я увлекся… Я понимаю, здесь не привыкли к таким беседам.
– Здесь не привыкли к невежам, – миролюбиво уточнил Валме. – Готти, брось… Пряники предпочтительнее. Пусти!
Котик глухо и тоскливо взрыкнул – он стосковался по любимому делу, а его снова превращали в извращенного гайифского льва.
