Я с благодарностью улыбнулся, но присоединяться к ее наигранной радости неуместно и даже жестоковато, потому просто молчал и молчал, чувствуя себя весьма хреново и даже виновато.
В конце зала показался спешащий в нашу сторону Альбрехт, я сказал с облегчением:
— Дорогой граф, вы как нельзя кстати! Пойдемте к кабинет, у меня есть дело… Простите, принцесса, у мужчин всегда дела-дела…
Когда за нами захлопнулась дверь, он спросил живо:
— Что за дело? А то я уже навицеканцлерил столько, что год разгребать будут…
Я отмахнулся.
— Да никакого пока, сам только-только прибыл, еще не рассмотрел, где вы все тут дров наломали.
— Это, — сказал он понимающе, — чтобы удрать от принцессы? Нужно быть тверже, ваше высочество. К вам будет липнуть все больше женщин. А уже не отличить, кто искренне, а кто… Как съездили?
— Успешно, — ответил я коротко.
— Философский вопрос решили?
— Да.
Он сказал понимающе:
— По-своему, по-философски? То есть мечом по голове? Или топором?
— Мечом, — ответил я. — Не понял только, почему не оказалось ни одного из достаточно великих злодеев? Последний, которого я экзекутнул, простой здоровенный мясник, обделенный не только умом, но и зачатками сообразительности.
— Великих? — переспросил он. — Кого это великих?
Я подумал, пожал плечами.
— К примеру, Александр Македонский, Ксеркс, Дарий, Аттила… Каждый из них пролил столько крови, сколько не сумели все остальные злодеи во всем мире и за все эпохи!
Он сказал рассудительно:
— Ваш мясник, как вы его называете, наверняка в самом деле злобная тупая тварь, с ним все просто. Но Александр Великий, проливая реки крови и убивая всех на пути великого похода на Восток и в Индию, пронес греческую культуру далеко за пределы своей крохотной Македонии, что есть благо, не так ли? Аттила призвал бедные и погибающие от голода племена объединиться и двинуться на изобильные земли, где богатые лопаются от жира… в общем, все действовали во имя добра, так что, думаю, с ними до сих пор разбираются, если там наверху в самом деле справедливые судьи.
Я вздохнул.
— Хорошо, граф. Идите вицеканцлеровать, а я пока переведу дух и посмотрю, что и где горит вовсю, а где только начинает…
Он поклонился и вышел, я пошел к столу, стащил через голову перевязь с мечом и с облегчением отшвырнул в сторону, слуги подберут и поставят в угол у постели, а сам сотворил большую чашку кофе…
Справа у стены пугающе ярко и неожиданно вспыхнуло оранжево-золотое пламя, словно разом приблизилось огромное солнце и заглянуло во все окна сразу. Из огня выступила, но не отделилась от него, огромная фигура вроде бы человека, но и больше, чем человека.
Мне показалось, что намного, намного больше, сердце заныло от тоски, слишком многое ускользает от моего понимания, а зрение передает в мозг лишь то, что ему удается ухватить, а непонятное отбрасывает вовсе, выдавая мне картинку, которую я хоть и с трудом, но воспринять способен.
Это существо всмотрелось в меня оранжевыми глазами, в которых бушует море плазменного огня. Я ощутил дрожь во всем теле, а страшный в своем величии голос прогрохотал мощно и красиво, словно на органе заиграл сам Иоганн Себастьян Страус, или Бах, неважно:
— Смертный…
Я сглотнул ком в пересохшем горле и, осторожно опустив чашку на столешницу, ответил хрипло:
— Вообще-то вся вселенная смертна… Началось Большим Бангом, кончится Большим Схлопом.
Он прогрохотал величественно и еще красивее, хотя более красивый голос и вообразить трудно:
— Ты тот, который нам нужен…
— Заказы не принимаю, — ответил я с достоинством, — вообще-то я лорд и потому размещаю заказы сам. Говоря проще, повелеваю, а там хоть трава не расти.
— Ты хоть понимаешь, — произнес он органным голосом, в котором, подозреваю, большую часть частот, расположенных в районе инфра- и ультразвука, просто не воспринимаю из-за примитивности строения слухового аппарата высших приматов, — ты хоть понимаешь, с кем разговариваешь?
— С посланником, — ответил я.
— Но посланники там, — пояснил он оскорбительно ласково, будто разговаривает с недоразвитым ребенком, — выше земных королей здесь.
Я ответил нагло:
— Я не знаю, насколько это правда. Всего лишь слухи. К тому же лучше быть первым в деревне, чем вторым в городе. Намек ясен или скорее как?
В комнате заблистало еще ярче, все тот же свет первого дня творения, которого нет чище, в другом конце зала возникла вторая фигура, такая же исполинская и блистающая, разве что у этого гиганта больше победно-багрового огня.
— Приветствую, смертный, — произнес он тем же рычаще-победным голосом героя, — ты избран…
— Нет уж, — отрезал я. — Ищите кого попроще. И для простых, намек ясен? Все эти избранные — для простых и очень простых! А я — фигура сложная, многогранная, противоречивая и очень морально как бы богатая во всех смыслах…
Он сказал грохочуще:
— Ты не понял! Не в том смысле избран, то в самом деле для самых тупых, а ты избран разрешить наш крохотный спор. Вот смотри…
Он повел руками, я успел увидеть, что первый тоже делает те же движения одновременно. В зале возникла третья фигура, на этот раз человек в сильно посеченных доспехах, с двумя обломанными стрелами в левом бедре, глубокой кровавой раной в левой стороне груди и еще глубоким разрезом под стальной кирасой, где он зажимает рану, не давая вывалиться кишкам.
Лицо его еще дышит жаром боя, грудь вздымается часто, и с каждым вздохом выплескивается немного крови, хотя лицо смертельно бледное, а я с жутковатым морозцем по коже понял, что человек этот если уже не мертв, то вот-вот умрет.
Первый сверкающий небесным огнем сказал с сочувствием и состраданием:
— Это сотник отборного отряда охраны, что должен был охранять дочь лорда Шеллена. Вел праведную жизнь, хотя и участвовал во многих битвах, но вел себя достойно, мирных жителей не убивал и если и насиловал, то не часто, что говорит о его чистоте и высокой нравственности…
— А в чем загвоздка? — спросил я.
Второй гигант сказал победно:
— Враги сумели его отвлечь обходным маневром, а пока он гнался за ними, выкрали дочь лорда и зверски изнасиловали. Когда он вернулся и увидел, что произошло, он впал в гнев, что есть смертный грех, разыскал насильников, всех их убил вместе с семьями и детьми, а дома сжег…
Первый сказал быстро:
— Он был вне себя! Женщин защищать нужно, он не помнил себя от праведной ярости!
