— Эх, как красиво на свете! Не находишь? Воздух какой-то пьяный, счастьем пропитан. — Его голос прозвучал необыкновенно лирично и весь его облик осветился жадным, будто бы прощальным наслаждением.
— Рус… — Обеспокоенно нахмурился Отиг. — Ты в порядке? На себя не похож.
Гелиния, гордо выпятив грудь, подошла к мужу, сломав круг Силы, положила на его плечи свои мягкие и в то же время железные ладони и объявила необыкновенно торжественно, в манере опытной провидицы:
— Ты вернешься, Рус. С Игнатием вернешься, я чувствую.
— Да, пора мне, Геля. Ты права. — Рус снова стал серьезным. В счастливой судьбе Гнатика он не сомневался, а вот в собственной…
Сила лилась долго. Четверть статера, всего полминуты земного времени, показались пасынку вечностью. Наконец, «яма» под ним раскрылась и он провалился в неё, продолжая тянуть из «круга» Силу. Ветер превратился в шквал и магов прожгло изнутри, раскалив каналы. Рустам, Портурий и Гелиния повалились в откатах, а Отиг, задействовавший свой «астральный колодец», ограничился смертельной бледностью, липким потом и опавшей, будто бы сдувшейся фигурой, отличавшейся хорошей упитанностью. Он не раз создавал структуры и большей мощности, но никогда еще не встречал такого резкого рывка Силы. Эта «зыбучая яма» напоминала, скорее, бурю Сил во время Ссоры Богов, чем формирование Звездной тропы, и магистра пронзило религиозное рвение:
«Величайшая! — мысленно взмолился он. — Позволь своему избраннику восстановить справедливость! Не оставь Руса, Величайшая!», — богиня, по обыкновению, не ответила.
Из последнего откровения Руса Отиг для себя отметил главное — все, что случается с человеком в этом мире, происходит по воле создательницы-Геи. Величайшая избрала пришельца — в этой убежденности он только укрепился.
Вовчик не совершал прыжков с парашютом, тем более затяжных. Вначале падения он подумал, что ощущения наверняка были бы схожими: долгое свободное падение с тошнотою в груди и страхом в коленях. Разве что воздух в лицо не бил, да летел он не в чистом небе а в извилистой песчаной трубе. К середине путешествия он задумался: а не слишком ли долго длится полет? От этой мысли страх из коленок серой мышкой пополз наверх и угнездился где-то в области сердца. Рус крепился, держался изо всех сил, стараясь убедить себя, что так и должно быть, но стены тоннеля начали таять, открывая глубокую черноту, и противный грызун впился в сочную мякоть. Когда же пасынка Френома со всех сторон обступила Тьма, зверек превратился в хищника. В белого пушистого северного лиса.
Страх, как ни странно, отсутствовал. Руса обняло спокойствие. Мысли зажили сами по себе, возникая в произвольном порядке; скакали, кружились, носились туда-сюда и, как шарики спортлото, со звоном отражались от стенок черепа. Тело, растянутое в бесконечном пространстве, таковым и воспринималось: расплывшимся, безразмерным, гигантским. Будто все вокруг и было его телом, вся эта темная реальность была им. Мгла, поглотившая его суть, напоминала века, проведенные неведомо где; там, где он заново себя собрал, где искал себя в буквальном смысле, по кусочкам. И время замерло. Или расползлось — определить было невозможно.
В конце пути Рус вспомнил все. И забылся.
Очнулся он от соленой воды, брызгами обжегшей лицо. Захлебнулся, закашлялся, тряся головой и выпучивая глаза. На пасынка Френома, на его чумной вид, было жалко смотреть. Если бы Рус попал в море, то неизвестно, как бы выкручивался. Инстинкт бы, конечно, заставил грести наверх, но догадался бы не вдохнуть в самый первый момент? Духи вряд ли бы помогли. Если на палубе корабля, на руках у Гариланта, он приходил в себя целый статер. Шумно дышал, открыв рот, словно не из «тропы» вышел, а из тяжелого боя. Сходство со схваткой добавляла неизвестно при каких обстоятельствах прокушенная губа, кровь из которой оставила след на подбородке. Рана, впрочем, быстро затягивалась.
Погода стояла тихая, был полный штиль. Воздух был свеж и прозрачен. Последнее облачко растаяло вдали еще на закате. Под звездным, неимоверно ярким, удивительно прекрасным небом, когда всерьез думается, что стоит только вытянуть руку и сверкающей тверди можно легко коснуться, ощутив её приятную хрустальную прохладу, — собрались все двадцать пять этрусков и пятьдесят кушингов — половина экипажа судна. Они беспорядочно, совсем не по-военному окружили Руса, сидящего прямо на досках палубы. Месяц рано скатился за горизонтом, но для того, чтобы разглядеть одухотворенное задумчивое лицо пасынка Френома, блеска далеких светил вполне хватало. Его одежда — распахнутый кожаный плащ, тирские походные брюки, сапоги, теплая темная каганская рубаха с выступающей из-под неё верхним краем нательной туники из тонкой каганской же ткани, была высушена быстро созданной структурой из богатого арсенала Хранящих. Доклад Гариланта он слушал рассеяно, пребывая в глубокой задумчивости. Командующий даже засомневался: а слышит ли божий сын его вовсе? Остановился. Но Рус показал, одним лишь движением век, что речам начальника экспедиции внемлет.
Этруск сухо, коротко рассказал о борьбе со штормами, которые преследовали их корабли на протяжении всего сезона Бурь, заочно похвалил кушинарских корабелов, построивших «прочную посудину», на что присутствовавший рядом капитан «Руса Четвертого» изумленно хмыкнул (в их личных беседах звучала прямо противоположная оценка); описал случайную встречу с пиратами, искренне пожелав им «попировать в чертогах»; упомянул о забытом в Ойкумене архипелаге, куда их однажды прибило и где они «немного поохотились, а то рыба да кальмары уже в горло не лезут»; доложил о двух досмотренных командой «Руса Четвертого» и трех «Добрым Эйем» купеческих судах, и более подробно остановился на стычке с военной галерой имперцев.
— При встрече мы немного повздорили. — Этруски довольно загомонили, вспоминая краткий конфликт, согревший их души.
Скука надоела сильнее, чем тошнотворная рыба. Конфликты случались все чаще и чаще, командирам становилось все труднее и труднее сдерживать подчиненных, причем, и тех и других, — в ответ на горячность этрусков заводились и самые флегматичные кушинги, — и вдруг, как подарок к празднику Братства Френома, — встречается корабль, ощетинившийся скорпионами. Команда взвыла от счастья. Радостно постреляли, весело поманеврировали. Отбили абордаж, атаковали сами — выплеснули дурную кровь и лишний адреналин. И потом, в течении целой декады, с наслаждением вспоминали изумленные лица мульских моряков, слышавших свои, родные ругательства на неплохом общеимперском. Хвала богам, никто не погиб. Обеим сторонам хватило разума остановиться на десятке раненых.
