Он с раздражением увидел, что Вэй Сун наблюдает за ними с дальнего конца комнаты, от двери во двор. Они с поэтом сидели в дальней нише и слишком быстро глотали хорошее вино. Играла тихая музыка.
На столе стояла еда, но Тай не чувствовал голода. Зато чувствовал необходимость напиться, и все еще не был пьян. Он не хотел бороться с теми мыслями, которые его мучили. «Слишком глубока река», как когда-то написал его друг.
По правде говоря, не слишком удачная строчка, хотя и застряла в голове.
Неважно, как глубока река, важно то, как быстро течет в ней вода, как она холодна, водятся ли в ней опасные твари, есть ли в ней пороги и водопады…
Тай осушил еще одну чашку шафранного вина. Оглядел комнату, увидел, что телохранительница наблюдает за ним издали.
Ему не понравился ее плотно сжатый слишком широкий рот и этот напряженный, настороженный взгляд. В нем была смесь озабоченности и неодобрения.
Да, я пью, захотелось сказать ему. Есть причины, почему мне этого делать не следует?
Она никогда не бросала подобных взглядов на Сыма Цяня, хотя тот каждую ночь и большую часть дней проводил именно за этим занятием.
Пока Тай смотрел через полную народа комнату, ему пришла в голову мысль, что он никогда не видел Сун ни в какой одежде, кроме черной туники и узких штанов или накидки каньлиньских воинов. И никогда не увидит. Ее волосы были распущены в то первое утро на рассвете, в крепости у Железных Ворот. Он тогда принял ее за очередного убийцу. Но она не убийца. Ее послала Капель. Капель теперь спит не дальше, чем на расстоянии дня езды от него. В доме Вэнь Чжоу. Возможно, в его постели. Или, быть может, она в его постели, но не спит.
Она пыталась сказать ему, что это может произойти…
Тай снова почувствовал раздражение из-за слишком очевидно оценивающего взгляда, которым продолжала смотреть на него его телохранительница. Его телохранительница. Вот почему она никогда не смотрела так на поэта. Цянь ее не нанимал. Он просто… получал удовольствие от ее присутствия.
В компании с поэтом было легко. Он мог говорить, если ты в настроении поговорить, или сидеть молча, по твоему желанию. Тай тряхнул головой. Он поймал себя на том, что невольно возвращается в мыслях к концу своей встречи в карете Рошаня.
Вот почему он пил.
Пипа умолкла, и мелодию подхватила флейта. Сидящий напротив поэт, насколько Тай мог судить, впервые отставал от него на несколько чашек вина. В его глазах не было осуждения. И насмешки тоже. Можно сказать, что это само по себе являлось своего рода осуждением.
Таю не хотелось этого говорить, и думать, и вообще ломать себе голову над чем-либо сегодня ночью. Он неопределенно взмахнул рукой, рядом с ним возникла стройная фигурка в бледно-голубом шелке и налила ему вина. Он смутно чувствовал ее духи, видел вырез ее платья. Мода Синаня этого сезона, наверное. Они уже почти приехали туда. Он отсутствовал два года. Они почти приехали…
— Обычно женщина лучше вина помогает прогнать мысли. И почти всегда полезнее для головы, — Цянь по-доброму улыбался.
Тай уставился на спутника.
Поэт тихо прибавил:
— «В глубине леса я слышу лишь птиц». Тебе не нужно ничего говорить, но я слушаю.
Тай пожал плечами:
— Я здесь. Мы живы. Имени моего брата не было в письме. Я бы сказал, что это была хорошая встреча. Уважительная. Многое прояснила…
— Ты бы так сказал?
Именно этот спокойный, глубокий взгляд, а не сами слова погасили в нем охоту иронизировать.
«В глубине леса…» Его ответ был недостойным — и этого человека, и того, что только случилось, и того, что переживал сейчас Тай. Пипа зазвучала снова, присоединившись к флейте. Музыканты играли очень хорошо.
— Прости, — сказал он, опустив голову. Потом снова поднял глаза. — Ты мне сказал сегодня утром, что у тебя такое ощущение, будто что-то приближается. Ты назвал это хаосом.
— Я так сказал.
— Думаю, ты прав. Думаю, это почти наверняка так.
— И ты хочешь что-то предпринять? Это тебя беспокоит? Шэнь Тай, нам нужно помнить, кто мы такие. Пределы наших возможностей.
И, в конце концов, Тай сказал то, что думал (или о чем старался не думать):
— Я мог убить его. В карете. Он немолод. Его мучит сильная боль, все время. А у меня был кинжал. Понимаешь? Я был там, и я слышал, как он говорит, и думал: вот что я должен сделать! Ради империи. Ради всех нас. — Он отвел глаза. — У меня никогда в жизни не возникало такого чувства.
— Ну, ты говорил о том, что готов убить кого-то, когда мы ехали…
Говорил. И имел в виду Синь Луня…
— Это другое. Тогда речь шла о смерти Яня. О мести… А сейчас я чувствовал, что обязан убить Рошаня и погибнуть сам. Обязан… всем остальным. От меня это требовалось. Пока еще не поздно.
Он видел, что в конце концов заставил собеседника встревожиться.
— Каковы его намерения?
— Он покинул Синань и отправился обратно на северо-восток. Его сын уже уехал. Рошань боялся оставаться в городе. Говорил, что Вэнь Чжоу его вынуждает. У него письмо Синь Луня. Из него ясно, что первый министр пытался меня убить.
— В это кто-то поверит?
— Думаю, да. У Рошаня есть люди, в том числе стражники Золотой Птицы, которые видели, что убийство Луня организовал Чжоу. Потому что тот слишком много знал.
Он никогда не видел поэта таким.
— Он уехал на северо-восток. С какой целью?
Тай просто смотрел на него.
— Тебя бы убили сразу же, — наконец произнес Цянь. — Ты это понимаешь, конечно?
— Конечно, понимаю. Иногда приходится мириться с этим, правда? Это и есть храбрость, так? У солдата? Думаю, сегодня я был трусом.
Тай снова осушил свою чашку.
Поэт покачал головой:
— Нет. Закончить жизнь, даже две жизни, таким образом? И жизнь других людей на дороге. Ты не был готов притвориться богом.
— Возможно. Или я не был готов примириться с собственной смертью. Предложить свою жизнь. Возможно, дело в этом.
Поэт уставился на него. Потом произнес:
Полная луна упала с неба.
Журавли летят сквозь облака.
Волки воют. Не найти покоя,
Потому что я бессилен склеить
Вдребезги разбитый мир.
Сыма Цянь прибавил:
— Я люблю человека, который это написал, я тебе уже говорил. Но Чань Ду возлагает такое тяжелое бремя. Долг, учитывая все задачи, может говорить о высокомерии. Он внушает мысль о том, что мы можем знать, что нужно делать, и делать правильно. Однако мы не можем знать будущего, друг мой. Если вообразить, что мы можем, это потребует от нас так много. А мир сломан не больше, чем всегда…
