Когда им удалось вырваться, Хранья, увидев, как сильно и безвозвратно изменился ее мир, начала новую жизнь. Без труда адаптируясь к переменившимся условиям.
Миклош думал, что знает ее. Все думали, что знают — беспомощную, страдающую от гонений злобного брата, одинокую, мечтающую превратить чудовищный клан Тхорнисх в благородную, достойную семью…
Хранья сжала кулаки, глядя на мелькающую за окном Столицу. Ледяной ветер, от которого собратья ежились, ей хотелось ощущать всей кожей. Казалось, обжигающие пальцы выдирают из нее остатки липкой духоты Котора.
«О, боги, как я же соскучилась по снегу!»
Миклош полагал, будто сестра мечтает возродить Десять Гласов лишь потому, что сама не в состоянии принимать верные решения, или в память о Луции. Глупец! Он всегда был прям, как осиновое бревно. Он не видел тонкости политической игры, в которой твой голос, как бы юн ни был, все равно — решающий. Брат не чувствовал наслаждения, с которым можно разделять и властвовать. Не понимал великолепия спектакля, в котором марионетки будут покорно дергать руками и ногами, повинуясь движению одного твоего пальца.
Хранье нужны были Десять лишь для того, чтобы стравливать их друг с другом. Заставлять ненавидеть, презирать, добиваться ее внимания и поддержки. Она искренне считала брата недоумком. Сколько раз в изгнании, рыдая от злости на груди Альгерта, она заочно обвиняла Миклоша в том, что тот погряз в мелких сварах и тратит время на пустяки, что его развлечения всегда были тупы и примитивны. Глупое пиликанье на виолончели и пачканье красками холстов! Как можно убивать на это годы, когда вокруг — живые люди и кровные братья.
Но даже Альгерт не догадывался, что за внешностью хрупкой, благородной блондинки скрывается жестокая, властолюбивая, коварная сущность. Хранья обладала той самой уникальной способностью, которую глупцы называли двуличностью, а сама она — гибкостью души. Она могла приспособиться ко всему. Ко всем. Сыграть любую роль, глядя на себя будто со стороны. Она сама была режиссером и сценаристом своих маленьких виртуозных постановок. Быть может, если бы она родилась в просвещенной Европе, то стала великой актрисой. Но она появилась на свет в грязном племени на заре времен и получила в довесок никчемного брата.
— Нахттотерин, где остановить машину? — почтительный голос Альгерта отвлек ее от раздражающих размышлений.
— Сразу за мостом.
Первый помощник давно и крепко увяз в силках Храньи. Он видел, как благородная госпожа в аскетическом самопожертвовании спит едва ли не на голых досках и с ночи до утра проводит время в совершенствовании искусства магии и тренировках с мечом. Иногда ее прекрасные глаза туманятся, видимо воспоминаниями о прекрасном, потерянном прошлом. И бывший рыцарь, вновь потрясенный ее мужеством, готов целовать руки «нахттотерин» и зубами рвать глотки ее врагов.
— Вы думаете, он нам поможет? — на лице мужчины появилось сомнение.
— Я не знаю, — она застегнула последнюю пуговицу на своей куртке и повязала на шею лохматый мохеровый шарф. — Но у нас ведь теперь нет выбора, правда?
Хранья изобразила печальную улыбку, и Альгерт, конечно же, воспринял ее как горькую реакцию на воспоминание о Миклоше. А девушка тут же до боли прикусила нижнюю губу. На месте брата она бы убила, не задумываясь. Тогда, в день Нового года. А он снова начал вспоминать прошлое и просить одуматься. Конечно, как можно уничтожить сестру, которая смотрит на тебя отражением твоих глаз, плачет и произносит красивые, благородные слова. В душе Хранья торжествовала: «Как он был слепцом, так и остался, дурак. И он любит меня до сих пор!»
Машина свернула с Кремлевской набережной, миновала развязку и оказалась в пробке на Большом Каменном мосту. Водитель выругался.
— Не нервничай, Лазарь, — успокоила его Хранья. — Мы никуда не торопимся.
— Это надолго, нахттотерин. Впереди крупная авария.
— Ну, раз так, пройдемся пешком. Тут недалеко.
— Подгони машину к его дому, — отдал распоряжение Альгерт и, выбравшись на улицу, придержал дверь для нахттотерин.
Девушка повесила на плечо кожаный рюкзачок и, спрятав руки в карманы, пересекла дорогу, на которой раздраженно гудели стоящие в пробке автомобили. В трех шагах за ней неотлучными сторожевыми псами следовали Альгерт, Ульрих и Розалия.
Несмотря на сильный мороз и поздний вечер, улицы Столицы были полны людей. Хранья миновала веселую стайку девиц под ручку с молодыми людьми, спешащих в кинотеатр, где вот-вот должен был начаться новый фильм. Возле места аварии стояли водители и крутились зеваки. Один из идущих навстречу мужчин, вооруженный пивом и отмеченный татуировкой на лысом черепе, засмотревшись на покореженные машины, едва не врезался в Хранью. Ей пришлось отступить к перилам моста, чтобы пропустить грубияна и успеть дать знак озверевшему Альгерту не чинить человеку неприятностей.
— Ваш брат сбросил бы его вниз! — все еще с яростью в голосе произнес помощник.
Хранья представила, как было бы приятно собственными руками свернуть молодому наглецу шею, и грустно улыбнулась:
— Иногда я начинаю думать, что ты так ничему и не научился, мой друг.
— Нахттотерин, я…
— Знаю, Альгерт, — она вздохнула, окинув взглядом заснеженную, закованную в лёд реку и яркий Кремль. Этот город так и не стал принадлежать ей из-за проклятого Миклоша. — Ты хочешь, как лучше. Но иногда излишняя агрессия может увести на путь, с которого трудно вернуться. Порой ты забываешь об этом.
— Простите. Вы, правы, разумеется. Убивать этого смертного было ни к чему.
— Я рада, что мы оба понимаем это. Пойдем. Здесь прохладно.
Они прошли заиндевевший Большой каменный мост. Остановились у перехода, дожидаясь зеленого света, и оказались возле сквера, разбитого на Болотной площади. Невысокие круглые фонари светили так ярко, что не оставляли ночным теням ни малейшего шанса на существование. Снег сверкал, точно россыпи драгоценных камней, и скрипел под подошвами ботинок. Хранья с жадностью набрала полную грудь ледяного воздуха, но тут же поежилась, подула на остывшие пальцы и натянула шарф до носа. Морозы в этом году были нешуточные.
Сквер кончился, и тхорнисхи оказались на набережной, возле неширокого рукава реки. На правом берегу застыли в ледяном плену затянутые брезентом старые баржи. Еще дальше, почти рядом с автомобильным мостом — стояли на швартовых два потасканных временем частных катера.
Изогнутый неправильной подковой пешеходный Горбатый мост с ребрами-ступеньками по краям и велосипедной дорожкой в центре был младшим уродливым братом железнодорожного красавца, располагавшегося в шести сотнях метров ниже по течению.
