Взять физику. Она устанавливает законы природных феноменов и прочно связана с математикой. Однако, нельзя забывать, что математика работает не с природой, как таковой, а с её моделью, и потому научная истина оказывается только реальностью этой придуманной модели. Математика не привносит ничего нового в исходное утверждение, а лишь преобразует его из одной формы в другую. Но пытаясь с её помощью постичь незримое и трудно представимое, люди рискуют: можно задать какие-то свойства операторам, и, в результате преобразований, получив эти свойства на выходе — а как иначе? — почесть их особенностью природы того, незримого и неведомого. Простейший пример: известна площадь квадрата, мы вычисляем длину стороны. И всегда получаем два значения: положительное и отрицательное. Мы знаем, что второе — невозможно, и отбрасываем его. Но как быть, если не так-то легко проверить ответ? Если там, где мы пытаемся математикой вскрыть основы мира, разобрать по винтикам их, здравый смысл уже пасует? Возникают неведомые измерения, частицы, одновременно находящиеся везде и нигде — мифы науки.
Как появился мир? Как возникла жизнь? Почему? Вот примеры вопросов, на которые у всякой эпохи есть «правильные» ответы. Но чем дальше, тем меньше в них от поэзии. Помнишь, о чём я говорил? О живых и мёртвых. Сказания — живые, теории — мертвы от рождения. В том мире, куда уходят дессентайры, управление обществом через страх и разделение совершенно лишило людей власти над реальностью, превратило в часть, не замечающую целого. У нас ведь это может повториться! Принимая дары Мефистофеля, человек обращается в потребителя. Замыкаясь в объяснимом мире вещей, он отдаляется от непостижимого мира духа. Разве Фауст был счастлив?
Между людьми и любым другим видом — пропасть, Хин-Хин. Я не глуп, но Лье-Кьи обвёл меня вокруг пальца, словно детёныша, — долгий вздох. — Эх, может и не стоило тебе выговаривать…
— Я не возражаю, — спокойно заметил Одезри.
Прексиан с сомнением покосился на него.
— Иногда я думаю, — продолжил он, — в чём различие между всеми нами и Основателем? Почему он останется в легендах, а мы — нет?
— И почему?
— Тоже очень просто. Вот я. Разве я ничего не знаю о людях? Разве я не вижу иные их слабости? Но я не способен их использовать. А он мог. Скажи, приехал бы ты в Весну, если б вовремя не встретил…
— Эрлиха?
Провидец прикрыл глаза в знак согласия:
— Ну а встретил бы его, если б не отправился в Онни спросить совета у ведьмы? А отправился бы в Город, коли б не о чем было спрашивать?
Хину сделалось не по себе:
— Хочешь сказать, Основатель желал, чтобы я оказался здесь? И, зная самую суть людей, устроил тот ночной кошмар? Он, а вовсе не акаши?
Прексиан расхохотался:
— Чудный пример «правильного» ответа. А кто такие акаши, Хин-Хин? Ещё один чужой разумный вид? Сила природы? Духи леса? Слуги Основателя? Правда в том, что ты не знаешь. Тебя терзает вечный человеческий вопрос: если звёзды зажигают, значит это кому-нибудь нужно?
Одезри нахмурился:
— Так ты подшутил надо мной?
— Цепочкой вопросов? Может да, может и нет. Я хотел показать, что рассудок всему подберёт основания, подтверждения, причины — было бы желание их искать. Один с готовностью поверит в безликий рок, другой — в решение Основателя или Бога, так сказать, рок с лицом. У этих двух, я думаю, проблемы с тем, чтобы самим отыскать смысл и цель своей жизнь — ведь куда проще считать себя избранными. Третий с презрением отвергнет то и другое, утверждая, что лишь человек — творец своей судьбы. Найдутся четвёртые, пятые и прочие, в разной мере сочетающие эти взгляды или изобретающие что-то новое. Истина, Хин-Хин, в том, что этот вопрос — один из вечных, всегда ставящих в тупик, вызывающих споры; одна из великих загадок, которую небеса дали человеку не ради ответа, а как ценность саму по себе — как вдохновение.
Мы так сотворены: ты никогда не узнаешь, каким могло быть твоё настоящее — и дожил бы ты до этого дня и часа? — если бы та бабочка не дремала на самом краю грузного колокола.
История полковника не сбылась — так нерешаемая комбинация в пятнашках никогда не приводится к выигрышному порядку. Впрочем, почти всё случилось (или случится) на самом деле, порою так же в точности, порой немного иначе: бунт во владении Одезри и переворот во владении Марбе, падение Онни, беседа кё-а-кьё Хётиё и Биё, военный совет, испытания бомб, разговор полковника с ведьмой и распоряжение Лодака о помощи осаждённой Разьере. Уж конечно, диалоги Хина и Сил'ан Биё. Надежды Эрлиха — и те оправдаются: Долы подпишут договор, а посол Марбе приедет на поклон.
Новый уванг Онни, впрочем, не дождётся возвращения союзника. Вместо этого он получит известие о несчастье, произошедшем с Одезри.
Порою малые причины, которым едва ли кто придаст значение, рождают великие перемены. Так, Мэйя Аведа знал истинное имя Келефа.
«Дорога на небо»
В очередной раз завидев Хина в нефе церкви, наставник Нэрэи спустился из органной комнаты.
— Веер возвратили в обитель предков, — сказал он.
— Значит, свечи не задуют? — голос глухой, трепетный, словно пламя на сквозняке.
— Нет. Он жив.
Человек опустился на скамью, не понимая чужого зловещего тона.
Ранения были страшными, так что скорого восстановления никто не ждал. Аадъё прочили помешательство — после пережитого шока. Но напрасно Вальзаар втолковывал Мэйя Аведа, поневоле задержавшемуся в чужом кёкьё:
— Похожие случаи известны. Выжившие в большей или меньшей степени, но всегда теряли связь с реальностью.
— Не ради этого я старался! — стоял на своём упрямый Сэф и ничего не желал слушать.
Вальзаар отступил. Он собирался уехать в резиденцию, но передумал. Не знал, чувствует ли себя виноватым, но что-то держало его. Он подолгу дежурил в тёмной утробе чудовища, породившей его самого чуть более полутора веков назад, и всё пытался понять, что им движет. Оттого ли он здесь, что помертвевшее, скованное ужасом лицо Келефа он в первый миг там, в парке, спутал с лицом Нэрэи? И даже вспоминая об этом, начинал задыхаться.
Отгоняя дурные мысли, иногда дрожа в ознобе, Саели вжимался в стены или пол, безотчётно стараясь повернуть время вспять и, в конечном итоге, слиться с огромным существом в предначальной тьме и покое. Биение огромных сердец успокаивало, словно океан ласкал своё дитя, нахлынув и отступая, и возвращаясь вновь. Обещая размеренную вечность приливов и отливов.
Так когда-то и родилась явь. Тонкая плёнка порвалась в первозданном мраке, хлынула слизь. Что-то застывшее и негибкое, тяжёлое повалилось в неё с чавкающим звуком, затрепыхалось, захрипело: пыталось кричать и не могло…
