складки на платье и, приняв величественный вид, посмотрела на него с вызовом и грозным осуждением. В её сказочных глазах горело истинное прозрение.
— Спит она среди цветов: белых, в царстве вечных снов. — Произнесла она мелодично. — Кто разбудит смерть? Кто? Кто? Но ответ один…
— Никто… — закончил он за неё.
Смерть чуть нахмурила изящные брови:
— Никто, — повторила она со скрытой насмешкой, с вызовом. — К чему это? Или ты до сих пор считаешь себя Никем, Аластор? — спросила она.
— Нет. Больше не считаю, — признался он, пряча глаза, не смея выносить её взгляд на себе.
— Ты всё вспомнил? — Её голос гремел мелодичной симфонией. Он был и пугающим, и прекрасным одновременно.
— Да. Я всё помню теперь…
Она молчала какое-то время, а он не мог посмотреть на неё.
— На что ты надеялся? — спросила смерть. — Зачем ты здесь?
— Ты спала… и я понял, что смогу разбудить тебя, — ответил Аластор.
— Считаешь себя избранным?
— Нет.
— И правильно, — строго согласилась она и опять замолчала. — Ты не смотришь на меня и не заговариваешь первым. — Произнесла она, в конце концов. — Ты меня боишься?
Он поднял голову, взглянул прямо в её дикие потусторонние глаза, в идеальное и грозное лицо.
— Я не хочу оскорбить тебя, — сказал он.
— К чему был этот поцелуй? — спросила смерть.
Он замялся.
— Решил, что только так можно снять чары? Это не сказка, Аластор. — Она протянула к нему тонкое запястье с длинными воздушными пальцами на точёной кисти. — Потрогай, если не веришь. Я настоящая.
Он с сомнением взглянул на её руку. Что делать? Доказать, что ничего не боится? Но это была ложь. Вдруг опять разозлится на него? Может, до неё никто не вправе дотронуться?
Аластор взял её за руку. Кожа оказалась нежной, как шёлк, тонкой, холодной, он поднёс ладонь к губам и нежно поцеловал в тыльную сторону, на что она ничего не сказала.
— Как мне называть тебя? — спросил он. — Смерть?
— Смерть — это не имя, — ответила она. — Имена нужны смертным, чтобы обозначать своё лицо. Такие, как я, обходятся без них. Люди дают мне тысячи имён для тысячи моих ликов. Выбери любое.
— Персефона, — произнёс Аластор.
Смерть кивнула:
— Годится.
— Я преклоняюсь перед тобой, Персефона. — Сказал он. — И восхищаюсь тобой.
— Ложь! — отрезала она, вырвав у него свою руку. — Ты считал, что равен мне! Ты убивал, отбирал мои жертвы! Называл это своей работой, превратил в свою миссию. Думаешь, что достоин быть мной?
— Нет… — ответил он. — Мне жаль за всё то, что я делал…
— Вновь ложь! — Персефона не на шутку разозлилась, шагнула к нему и нависла над ним. — Я вижу тебя насквозь, не смей мне врать! Ты не умеешь сожалеть о своих преступлениях. Чего ты хочешь от меня?
— Выбраться отсюда, — прямо ответил Аластор. — И, если возможно, увести кое-кого с собой.
Он думал, она ударит его, повергнет в траву, испепелит на месте. Интересно, можно умереть ещё раз, когда ты уже мёртв?
— Ты не имеешь права просить за других, — заявила смерть. — Слишком много возомнил о себе?
— Я же всё вспомнил. — Нашёлся он. — Вспомнил, кто я, и как умер. Теперь я могу помочь вспомнить и ей… а может, и кому-то ещё… Я не могу здесь оставаться, я нужен сёстрам…
— Назад дороги нет ни для кого, Аластор, — отрезала смерть. — Ты мёртв. Не существует способа это изменить.
— Должен быть, — не сдавался он. — Не важно, избранный я или нет, я разбудил тебя. И я вспомнил, кто я. Ты тоже знаешь, что мне здесь не место, это твои законы!
— Ты ничего не знаешь об этом мире и его законах! — сказала Персефона. — Та загадка и миссия пробудить ото сна смерть — была не для тебя! Хочешь найти выход? Тебе придётся пойти со мной, и я покажу тебе все возможные. — Она снова протянула ему руку, и на этот раз Аластор, не раздумывая, сжал её в своей.
Они перешли на другое поле, прочь от белых цветов. Теперь перемещение показалось Аластору сущим пустяком, они едва сделали шаг, вот только этот шаг вдруг отдался старой хорошо знакомой болью в ноге.
— Я опять хромаю? Разве так возможно? Я же мёртв. — удивился Аластор.
— Раны проходят. Шрамы остаются. — Равнодушно изрекла Персефона. — Ты вспомнил себя, значит и вспомнил свою боль.
Здесь не было холмов, прямо перед ними лежали две дороги, расщепленные в противоположные стороны и ускользающие за горизонт.
— Я создала этот мир для них. — Сказала Персефона, наконец, сменив свой озлобленный тон на нейтральный. Её голос плыл мелодично в неподвижном воздухе. — Аид. — Гордо произнесла она. — Раньше, когда мир живых был проще и примитивнее, люди делились на чёрных и белых. Чёрные — те, чьи сердца грязны, шли в Тартар, — она кивнула на дорогу слева. — Это те, что совершали при жизни убийства и не знали любви. Их судьба была плачевна. В Тартаре они навсегда теряли самих себя, растворялись в бесконечной пустоте с подобными им. Белые, те, что совершали подвиги во имя близких, шли правой дорогой — попадали в Элизий — страну вечного счастья. Но со временем я поняла, что двух дорог стало недостаточно. — Сказала она поникшим голосом. — Души людей перестали быть чёрными и белыми, таких становилось всё меньше. Большинство — серые, всё заполняли и заполняли моё царство. Не хорошие и не злые, их было нельзя судить, и идти им было некуда. Они испытывали жажду и пили из Леты — реки забвения. Те, что находили покой и беспамятство в её берегах, желая поскорее забыть о том, что совершали — были достойны лишь Тартара, потому что нет греха более тяжкого — чем забвение. Другим я старалась помочь вспомнить, кто они, и давала шанс искупить их вину. Если им это удавалось — их ждал Элизий. Но со временем серых душ становилось всё больше и больше. Меня огорчало то, что многие предпочитали воды Леты. А затем кое-что переменилось в устройстве моего мира.
Она вдруг отвела Аластора в другое место, и увиденное потрясло его. Посреди пейзажа находилась трещина, рассекавшая его пополам. К ней никли тени, одна за другой проскальзывая, протискиваясь сквозь отверстие куда-то в пустоту.
— Между мирами возникла брешь. — Произнесла она внезапно дрогнувшим голосом. — Спираль мироздания треснула, и из переполненного Аида тени стали просачиваться в мир живых. Не знаю, на что они надеялись. Может, считали, что так могут вернуться к жизни. Тени оказывались лишь призраками среди людей. Одинокие, не помнящие себя, они стремились к живому и вскоре стали вселяться в людей. Это стало
