"Нет".
Нинти замотала головой:
– Я… Это немыслимо! Еще более жестоко, чем просто оставить все так, как есть!
Нужно или помогать на самом деле, или не делать вообще ничего! Я… Я… Я тебя ненавижу! – выпалила богиня и резко отвернулась от него, сосредоточила все свое внимание на подруге. Нет – сестре. В ее глазах было сочувствие – искреннее, глубокое, и, все же – несколько неполное, несовершенное, что ли. Так горюют о смерти котенка или птенца – плача, и при этом – убеждая себя: ведь с самого начала, было ясно, что переживешь их на целую вечность. Пройдет несколько дней – мгновений, и боль утихнет, потеря забудется. И все придет на круги свои – туман, заполнивший овраг, рассеется, исчезнет, росинки слез высохнут в лучах солнца…
И, все же… Очень жалко…
– Нет! – бросилась на защиту бога солнца горожанка. – Не осуждай Его! Он ни в чем не виноват! Скорее наоборот! Он… самый понимающий и великодушный из сущих!
– Он бессердечный… Трус! Все это… Несправедливо! Жестоко! – Нинти окончательно потеряла контроль над своими чувствами, ослепла, оглохла во власти ярости.
– Как раз наоборот! Справедливо! И правильно!
– Сестрица… – из глаз богини текли слезы. – А как же мы? Как же я? Я больше не нужна тебе? Ты бросаешь меня?
– Прости меня, – Лика тоже плакала, – конечно, я – эгоистка, думающая лишь о себе, но…
– Ладно, раз ты так решила… Хорошо, – ей ничего не оставалось, как смириться, тем более, что Нинти поняла: спорить с Шамашем бесполезно. Если его не тронули слезы, оставили равнодушными обвинения, далеко перешагнувшие за грань правды, превратившись в клевещущие оскорбления…
Лика подняла на богиню мутный взгляд бесцветно-серых слезившихся глаз, обрамленных покрасневшими морщинистыми веками. Она так устала!
Медленно, словно слезинки по щекам, текли мгновения. Одно, другое, третье…
Женщина, не моргая, скользила взглядом по лицам брата и мужа, останавливаясь подолгу, словно стремясь намертво запечатлеть в своей памяти каждую черту, морщинку, черточку..
– Господин, – прошло время, прежде чем она, отвернувшись от них, просившись навсегда, вновь повернулась к богу солнца, заговорила с Ним: – Могу ли я попросить Тебя?
Шамаш кивнул.
– Повелитель моей души, даже уходя, я не умираю, лишь распадаюсь на части, бледнею, теряя очертания. Но я не хочу! Не хочу вечной тенью скитаться по миру, навеки разлучившись со всеми, кто был мне дорог! Мне есть что терять! И поэтому я прошу тебя, господин, – ее полные мольбы глаза обратились на бога солнца, – замолви за меня слово перед своей сестрой, госпожой Кигаль. Пусть Она простит меня!
– Тебе не надо просить меня об этом, девочка, – богиня смерти возникла из ниоткуда так быстро, словно все время была где-то рядом, лишь до поры не спеша показаться на глаза. – Ведь ты – моя посвященная, – медленно плывя над отполированными до блеска камнями пола она приблизилась к Лике, склонилась над ней, – успокойся, милая, забудь о горечи и грусти, не оттеняй ими последний миг.
Лучше вспомни о будущем, том, которого пока нет, но которое непременно придет.
Благодаря тебе. Пусть твой сон будет счастлив… – она занесла руку над головой смертной, глаза которой начали смыкаться во власти вечного сна, ложившегося безмятежным покоем на черты начавшего вновь молодежь во власти последнего мгновения жизни…
Город скрывал туман, делавший его похожим на большого спавшего глубоким сном зверя, наделенного гребнем дракона и его чешуйчатой кожей, но лишенного крыльев.
Бабочка, превращенная в гусеницу – несчастнейшее на свете создание, которое, рожденное для того, чтобы летать, никогда больше не поднимется в небо, обреченное умереть в бесцветной серости земли…
Над горизонтом проснулись первые зарницы. Однако в небесах не было радости близкого восхода солнца. Бледно-розорые, полные нездорового лихорадочного блеска, небеса казались заплаканным лицом молодой матери, только что потерявшей своего первенца.
Никем не остановленный, не окликнутый, Шамаш покинул храм. Он шел… Не важно куда – лишь бы подальше от того места, уже начавшего наполняться сладковатым духом смерти, от которого кружилась голова и подкашивались ноги.
"То, что случилось, должно было произойти…" Все так.
Только почему-то осознание этого не успокаивало, скорее наоборот – злило.
Ему незачем было дольше оставаться в городе, в который однажды он принес жизнь, а теперь – смерть… А ведь он еще тогда знал, что так и будет. Единственно, что было скрыто от него – кто станет жертвой, как все произойдет. И еще. Тогда он был почти уверен, что сможет изменить судьбу. Как ему это удавалось уже не раз.
Но оказалось, что он не всемогущ…
"Я – тот, кто я есть. Но, видимо, этого недостаточно…" Недостаточно для мира, и для его самого. А ведь это только начало… Нет, Шамаш мотнул головой. Ему не хотелось думать о будущем, вообще ни о чем. Лучше уж просто идти куда-то в серой дымке тумана, ничего не видя, ничего не вспоминая.
Путь, который у обычного человека занял бы половину дня, бог солнца сократился до нескольких мгновений: пара шагов – и позади осталась золотая нива, окружавшая город со всех сторон, еще шаг – и вот уж на смену огородам и душистым фруктовым садам пришел лес, полный летней жизни…
Он остановился лишь оказавшись в приграничье – мире, которому оставалось не так много тепла, чтобы он смог расцвести в полную силу, но достаточно, чтобы не быть мертвым, спавшим вечным сном под покровом снегов. Небо подпирали высокие сосны.
Земля была черна, что особо подчеркивалось сохранившимся на ней редкими островками снегом – грязным, серым, совсем не похожим на тот, что царил в пустыне. С этим снегом, как ни в чем не бывало, соседствовала зеленая трава – пусть робкая, болезненно слабая, невысокая, но такая же зеленая, как и во двориках города, знаменуя собой торжество жизни над вечным сном снежной пустыни.
Этот край соединял в себе черты обеих концов дороги: и того, что было впереди, и того, что осталось позади. В то же время, он разделял оба эти мира непреодолимой преградой. Магическая сила, которая в центре оазиса согревала воздух, возрождая землю к жизни, здесь, изменяя свою природу, вставала незримой стеной, призванной сделать все, чтобы ни один, пусть даже самый слабый луч тепла не проник в расстилавшуюся за гранью оазиса пустыню, и, в то же время, чтобы морозный ветер не нес в город мороз.
Горожане считали край пролеска своего рода стражем договора, заключенного Хранителем города и слугами госпожи Айи, договора о том, что сила ни одного из них не выйдет за пределы своих владений, договора, которого на самом деле не было и не могло быть, ведь судьба смертного – служить богам, власть же небожителя не может быть ограничена волей человека. Что же до размера оазиса, то он определялся силой его Хранителя: могущественный мог расширить свои владения, слабый – сузить их, не расходуя понапрасну силы. Когда же город лишался Хранителя – в него приходили снега.
