Прочих же смерть все косила… Колдун метался от избы к избе. Силы таяли. А он все не мог понять, отчего тот самый отвар, который помог детям, не давал облегчения остальным?
— Да что ж такое-то? — кусая потрескавшиеся губы, думал Ивор, растирая ту же самую кору, содранную с того же дерева.
В этот миг затуманенный от усталости взгляд остановился на тонком поджившем уже порезе. И припомнилось, как из раны текла кровь и капала в горшок вместе с Силой, которую лил обережник. Тут же молнией пронзило — неужто?
А и хуже-то не будет!
На следующий день мальцы с матерью и две девушки — их соседки — будто бы стали еще лучше. Несколько молодых парней прекратили метаться в бреду. Уже не так полыхали в жару и остальные, кого Ивор напоил отваром, да и новые гнойники у них не появлялись.
Лишь теперь обережник почувствовал, какой груз свалился, наконец, с плеч. Хоть кого-то спасет!
Наутро, взяв холщовый мешок и легкий топорик, мужчина отправился в лес. Сил не было, зато душа пела. Трав оставалось немного, но можно бросить в отвар побольше коры.
В лесу колдун без жалости обдирал старые дубы и думал — наварит питья, припарок, не будет людей мазать, сил нет, обернет в сырые простыни… Должно помочь.
Что ж как из Цитадели долго не едут? Почитай, вторая седмица уже пошла. Хотя… как тут поторопишься при такой-то погоде.
Сила утекала из него, словно вода из решета.
Руки ноги тряслись. А мешок с корой тянул к земле, словно набит был камнями. Обережник брел к Вадимичам. Тын маячил за деревьями, но Ивор плутал и все никак не мог к нему выйти. Голова кружилась. Мужчина видел лунки своих следов, видел впереди деревенский частокол и закрытые ворота…
Холодная морось сыпалась с неба на пылающее лицо. Зудело под одеждой немытое тело, и Ивор знал: если заголится, увидит, как ползут по коже красные пятна. Лихорадка накатывала медленно, однако глупо обманываться — злая хворобь взялась и за Осененного. Ей всё едино и все равны.
Он снова побрел вперед — напролом через мокрые кусты. Запутался ногами в ветках, чуть не упал, но теперь крыши Вадимичских изб вдруг замаячили справа. Да что же за напасть? Как леший водит!
И тут слабая догадка вспыхнула в голове.
Нет-нет-нет!..
Ивор бухнулся на колени, приложил скрюченные пальцы к прибитому дождями, оледеневшему ввечеру снежному насту, отпустил Дар, и сияющая дорожка метнулась от пальцев по корке осевших сугробов, растеклась в стороны, заключая деревеньку в защиту обережного круга.
Нет…
Уставший, обессиленный мужчина скорчился на мокром снегу и рассмеялся. Вот и пришла подмога.
Сунулся было разомкнуть черту, дивясь зачем неизвестный ему насельник сотворил ее здесь — в безлюдье таком — и онемел. Заклинание затворило живых, как мертвых, держало в ловушке.
Нет!
— Эге-э-эй! Друже! Тут я!!!
Тихо. В сыром лесу звук глохнет. Да и нет у Ивора мочи кричать зычно. Только так — слабо, дребезжащим голосом:
— Дру-у-уже!
Лишь капли падают с деревьев, да шуршит мелкий дождь, стекая мокрыми дорожками по складкам плаща.
Обережник скреб ножом черту, пытаясь разрушить чужое заклинание. Впусте! Другой раз хватило бы ему нескольких счетов сломать наговор. Ныне же Сила едва лилась, да и не лилась уж. Капала. Он скреб и скреб снег, а когда понял, что толку от того не будет, повалился ничком и закрыл глаза.
— Как же так… как же…
Лихоманка выкручивала кости, тянула жилы, дурманила ум, кружила голову. Нестерпимо зудели пятна на коже. Хотелось пить. Но пуще — спать.
А жизнь все не уходила и не уходила из тела. Его омывало дождем, несло волнами половодья, кружило, разбухшее, в водоворотах, прибивало к корягам, выбрасывало на поживу зверью.
— Дру-у-уже! Как же так…
Ивор не понимал, отчего он все не умирает. Поэтому в один миг поднялся на ноги и пошел куда-то. Все искал заветный тын. Все тянулся на боль. Все хотел защитить людей. И напастей в мире было множество великое. И скорбей.
А он шел и шел. Видел и не видел. Мелькали лица, то злые, то добрые, но ни одного знакомого. Кого мог спасти, спасал. Не всегда понимая — от чего, но точно зная, зачем. Ради жизни.
— Дру-у-уже! Устал я с ними…
Тамир вскрикнул, чувствуя, как сердце надсаживается от тоски, и распахнул глаза.
— Чш-ш-ш… Ты что кричишь? — кто-то ласково погладил его по лицу.
Какие прохладные, какие ласковые руки!
— Ну вот, то в ознобе трясся, думала — не отогрею, а теперь горишь весь…
И снова чья-то ладонь легла на лоб.
Мужчина, усилием воли принудил себя распахнуть глаза, сопротивляясь сну.
— Ты кто?
— Я? — девушка, которая склонилась над, ним выглядела обеспокоенной. — А ты?
Он облизал пересохшие губы. Вопрос-то непраздный. И впрямь — он кто?
— Я… я…
Она подсказала:
— Тамир.
И он согласился, кивнул — хорошее имя. Даже повторил его эхом:
— Тамир…
— А я… — синие глаза смотрели выжидающе.
— Ты… — он порылся в памяти: — Лесана.
— Верно, — девушка улыбнулась, отчего на щеках обозначились ямочки.
— Ты… острижена, — сказал мужчина.
— И ты тоже, — прохладная ладонь скользнула от его пылающего лба к затылку, убирая потные пряди. — Ты ничего не помнишь?
Он напрягся, пытаясь понять, о чем она говорит, но на месте воспоминаний зияла черная пустота.
— Не помню.
— И меня? И то, что случилось?
Он поднял руку. Она была тяжелая-тяжелая, непослушная, какая-то деревянная. Пальцы еле шевелились. Коснулся гладкой девичьей скулы и хрипло спросил:
— Я обещал жениться?
Она как-то испуганно улыбнулась и перехватила его ладонь.
— Тамир? Что с тобой?
И, правда, что с ним? И где он? И кто она? Почему ему так плохо? Почему он такой слабый? Как котенок. Девки любят беспомощных и жалких, ведь для женщин любовь замешана на сострадании. Какая еще любовь?
В отволоченное окно тянуло свежим прохладным ветром и запахом дождя. Снова непогода. Он перевел взгляд на девушку. В черной мужской рубахе и почему-то мужских штанах она казалась такой тоненькой… Вот наклонилась и осторожно приподняла его голову, устроив ее на сгибе руки. К пересушенным губам поднесла деревянную уточку с теплым сладким питьем. Липовый цвет с медом… Липовый цвет же кончился? Или нет?
Мужчина пил, тяжело глотая. Это малое усилие вытянуло из него остатки сил и, прижавшись лбом к мягкой девичьей груди, он закрыл глаза.
— Тамир, что с тобой?
— Устал… — это было последнее, что он запомнил — сладкая дремота обступила сознание, и оно провалилось в сон, словно в мягкую перину.
