— Отвянь!
— Считай, я обиделся.
— Тоже мне, барышня! Обиделся он. Я, может, до сих пор по пять раз в день темечко скребу. Краска, так ее, перетак, не смывается.
— А я думал, сама линяет. Да почти уже и не видно. Но, если не хочешь, не говори. Вдруг твоя история так меня расстроит, что станет совсем плохо. Видишь, и так всю дорогу мутит, — невинно потупился Лекс.
— Знаешь, чего я боюсь? Что ты от хохота со слона рухнешь и чего-нибудь себе повредишь.
— А вот не надо меня жалеть.
Лексу стоили больших усилий сохранять печальный вид. Он даже сунул нос в свой флакон и глаза прикрыл, вроде страдает.
— Понимаешь, — медленно начал Энке (которого тоже распирало, да выговориться не могло), — попал я, так попал!
— Куда?
— В меньшинства.
— Национальные? Религиозные? Социальные? — оживился Лекс.
— В сексуальные.
— Что?! Ты?! Вали со слона, пидор гнойный!
Лекс так захохотал, что хлипкая люлька заходила ходуном.
— Сейчас точно свалю. И путешествуй ты дальше в компании своего флакона да носатого. Урод.
— Прости. Прости. Правда… только этого не может быть! Хочешь, съем собственную туфлю?
— Оставь обувь в покое. Я такой переплет попал, хоть плачь, хоть смейся. Меня дедуня Мита отправил учиться, дескать, пока Лекс выздоравливает, езжай ка ты ума наберись. Только уговор: сидеть тише травы, ниже воды. Или наоборот? Не помню. Бумаги нужные мне отдал, котомку в дорогу, и отправил, как он это умеет — на один щелчок. Глаза закрыл здесь, открыл уже там.
Стою посреди площади, дома вокруг — ничего так, архитектурка. Народ одет по-разному, странновато, да чего мы с тобой только не видели. Еще тарахтелки эти с колесами. Вот чего не люблю, того не люблю. Но деваться некуда, я уже здесь. А еще посреди площади хрен египетский торчит.
— Египетский… чего?
— В Луксоре полно этих колонн. Называется: плодородный орган бога Осириса. Такие кверху заостренные? Помнишь? Тут точно не Египет. А орган наличествует. Прислушался, речь вроде понятная. А прямо напротив меня огромными буквами написано " Университет". Туда-то думаю, мне и надо. Пошел. Народ вокруг в основном молодой, и как-то на меня все косятся. Я — морду тяпкой, и в ректорат. Там документы у меня приняли. Спрашивают, какой факультет выбрал. Строительный, говорю. Вдруг выходит из-за стола мужчинка совершенно определенного пошиба и, виляя бедрами, начинает меня обходить по кругу. И так он ахает, так восхищен, что даже глазки закатывает. Сам белесенький, волосья колечками, личико гладкое, будто отекло, и кожа белая, белая — чисто опарыш. Я, говорит, декан факультета искусств. Прошу к нам. Умоляю, на колени щас паду. При этом поворачивается спиной, а штаны у него на заднице прозрачные. Мало того, против ануса в штанах дырочка, обшитая аккуратными такими стежками.
Меня замутило, едва успел рот зажать. Спалю ведь тут им все к чертям. Перетерпел. Прыщ понял, что не по адресу обратился, принял оскорбленный вид и вымелся из приемной. И тут выходит ко мне сам ректор. Через плечо три голубые ленты. Он-то мне и объяснил, что по вновь принятому закону все население, моложе семидесяти лет обязано носить опознавательные знаки. И, значит, я, как приехавший из страшной глухомани и не знакомый с цивилизацией, должен сей же час решать. Активный — три голубые ленты. Пассивный — две. Трансвестит — одна. Активная лесбиянка — три розовые ленты, пассивная — две. Бисексуал — розовая и голубая. Я спрашиваю: а нормальные? Ректор как заорет, дескать, нормальные в ленточках ходят, а отщепенцы, меньшинства то есть, в клетчатых хламидах. Для брака им потребно особое разрешение, учение для них стоит в два раза дороже, чада, рожденные допотопным способом, подлежат изъятию и передаче в нормальные семьи.
Я осмелился спросить, как остальные дети на свет появляются? Он отвечает: из пробирки. А в приемной уже полно народу. И все то с одной, то с двумя ленточками. На вожака смотрят преданно, на меня алчно. Я начинаю вспоминать благословенные времена, когда можно было двух полководцев одним треножником отходить, чтобы добрым людям не мешали плодиться и размножаться, и одновременно — напутствие дедушки Миты, сидеть тихо. Короче — попал. Нет, говорю, я лучше в клетчатом. Мне так привычнее.
То, что с меня вдвое за учение взяли — чепуха, что жить пришлось в каморке под лестницей — тоже не самое страшное. Другое дело естественные потребности. Я ж нормальный половозрелый джинн, мне ж без личной жизни никак!
— Ну, и?
— Начал изыскивать варианты. И получил полный облом. Куда ни кинь, то голубые, то розовые. Засечешь клетчатую хламиду — обязательно мужик окажется. Раз женщину на улице увидел. Идет впереди, юбочка в сине-красно-зеленую клетку, на ножках белые гольфы с помпонами. Ножки, правда, кривоваты и коленки сухие, как у старой курицы. Но тут уж не до жиру. Догоняю, обхожу…
— И-и-и… — Лекса скрутило, но таки выговорил. — Шотландские Дугласы. Килт с такими цветами у них.
— А на груди три голубые банта! И борода веником. Смотрит на меня и с ходу предлагает присоединяться к их радикальному братству. Они, дескать, за полное раскрепощение, включающее детей, животных и некрофилию. Я и не сдержался. Близко стоял так, что ему бороду напрочь спалило, бантики завяли. Даже на стене копоть осталась. Хорошо, мы как раз в переулок свернули, народу вокруг никого. Я его к стенке копченой придвинул и объяснил, что если он хоть словом кому проговорится об нашем разговоре — спалю к чертям весь город — устрою им тут фейерверк по полной.
— Обошлось?
— Он в этот же день свалил до дому. Манатки собрал и был таков. Но мои-то проблемы при мне и остались. И вот дней через пять иду по коридору, аудиторию ищу. Попадается мне навстречу университетская активистка. У нее не то что ленточки, даже волосы в розовый цвет выкрашены. Но если не обращать внимания, девица вполне ничего себе. Только меня увидела, и давай агитировать. А я и думаю, чего я себе на ровном месте проблему придумал? Вот же они женщины, рядом, следует только изменить подход. Эта дурочка, может, мужика нормально в жизни ни разу не видела, вот и заблудилась. Она меня уговаривает, а я поддакиваю да соглашаюсь. Девочка и расслабилась. Тогда я ей под страшным секретом сообщил, что на самом деле я женщина. Она не поверила. Договорились, у меня в каморке после занятий встретиться. Чего я там пел, все и не вспомню.
— Заинтриговал?
— Угу. Пришла. А много ли нам джиннам надо, чтобы женщину охмурить? Она и не заметила, как в койке оказалась. А под утро разревелась в три ручья. Жизнь, говорит, прошла зря, дескать, проклятые радикалы отняли у нее самое главное. Обманули. Ну, она им покажет.
А вскоре выходит новый закон, хламиды нам заменяют на татуировку. Если прикоснулся к ереси, носи знаки отличия пожизненно. Чтобы, значит, каждый мог тебе на вид поставить. Темен народ — не понимает, что татуировка это не просто рисунок, это такое заклинание, которое тебе всю жизнь перепашет. Цветочки, лепесточки — а судьба загнулась. Но к тому времени у нас уже подпольный кружок организовался. Сопротивление. Парень один меня с ног до головы изрисовал клетками. Только, говорит, постоянно подновлять придется. Ну, думаю, как-нибудь продержусь. Не век же ты будешь страждить, выздоровеешь и заберешь меня из этого сумасшедшего дома. С тела краска быстро смывалась, на голове помедленнее. Еще зудилась, спасу нет. Но терплю, жду. И дождался, накрыли нас прямо в постели с Моникой. Жарко было, с меня почти вся краска сползла. На лицо целый комплекс преступлений. Угадай с трех раз, какое мне наказание вышло?
— Оскопить, чтобы, значит, уже точно влился в ряды.
— Умный. Вывели меня на площадь и народ стали скликать. Вдруг откуда-то старух набежала целая толпа. Бабки меня обнимают, целуют. Ну, думаю, герантофильская фракция решила напоследок поглумиться. Нет, оказалось гендерное подполье. Это, которые еще помнят, что оно такое.
Бабки голосят. Полиция площадь окружила, загородилась прозрачными щитами. Я стою голый, рядом хрен египетский торчит. И вдруг выталкивают в образовавшееся пространство мою подругу. Решили, значит, перед оскоплением посредством нас продемонстрировать всю мерзость естественного соития, чтобы народ поглазел и проникся отвращением.
— Продемонстрировал?
— Само пошло. Моника визжит, бабки вокруг нас хороводом ходят и гимн поют. Я поверх голов смотрю, а за прозрачными щитами толпа мужиков клубится и вся-то она клетчатая. Откуда столько нужного тряпья нашлось? Не иначе, припрятанным лежало. А из другого переулка катится целая женская рать. Они первыми полицейских смяли. Стражи порядка, видя такое дело, щиты побросали и влились в общий бунт. Моника убежала куда-то. Кругом идет любовь не на жизнь, а на смерть.
Тут бабка какая-то до меня допрыгнула и шепнула, что меня в переулке махатма Мита дожидается.
