— А зря. Я назову тебе одно слово. Саарна-элэй, знаешь такое? Проводник-хранитель рухэй, «знающий горные тропы».
— И… что? — насторожился Лиани.
— Ага, значит, слышал. Удивлен, что и я это слово знаю? Услышал от твоих сослуживцев на обратной дороге. Думаешь, проводник тот остался в горах Эннэ или на севере? А он здесь, неподалеку. Как бы иначе сюда пришли чужаки — думаешь, они нашли местных лазутчиков? Тебя не удивило еще, что столь быстро выгорело почти все дерево крепости? Нет, над огнем он не имеет власти, но может разместить его так, что огню будет удобно охватывать больше и больше…
— Как он выглядит? — спросил Лиани, прервав речь тори-ай.
— А ты не видел его прежде? Как твой ровесник. Для вас, людей, он внешне хорош, и кажется безобидным. В лице есть что-то острое, самую малость, и глаза чужого разреза, как бывает у полукровок. Жаль, видеть вы не умеете, а то разглядели бы черный ненасытный колодец вместо милой улыбочки.
— Там, у обрыва… наверное, то был он, — юноша чуть прищурился, вспоминая. — Он не походил на воина… и от рухэй отличался, и наша одежда. Устроился в отдалении и смотрел вниз на тропу. Когда в него пустили несколько стрел, не пошевелился. Будто знал, что поднимется ветер и лучники промажут.
Лиани забыл, кто его собеседник. В этот миг даже нежить считал человеком.
Серая тень… да, пожалуй что. Во всем сером; только у теней не бывает таких четко очерченных лиц. И он свободно держался на самом краю, на валуне со скошенным боком, не боясь сорваться.
— И… кто он, проводник рухэй?
— Ты меня не слушал совсем! — мужчина, кажется, рассердился.
Где-то рядом, скрытый кустами, завозился и кашлянул монах. Лицо тори-ай исказилось, как от зубной боли:
— Знаю я, что этот святой пень там сидит… Но ты-то, ты понял?
Понимать было страшно. Пока самому себе не признаешься, вроде бы остаешься в неведении. Так и не произнес имени, зато спросил в ответ:
— Но тебе что сейчас до них всех?
— Он вернул ее, — сказал мужчина тускло и безнадежно, — Мы умирали вместе, и я чувствую все, что с ней связано. Вернулась, и не пришла ко мне — такое возможно лишь в одном случае. Эта тварь угрожала… я боялся, что он осуществит угрозу. И так получилось.
— Но ему-то зачем тори-ай? — не понял Лиани.
Мужчина снисходительно пояснил:
— Мы сильнее, быстрее, и не боимся крови. Нас нельзя убить или ранить, если не знать про вещь, хранящую саму нашу суть. А он, похоже, возомнил себя вершителем судеб и душ, и руки марать не любит. Хотя все равно не может не убивать.
Под сердцем захолодело, как вспомнил погибших подле хода в стене.
— Ты… можешь сказать, был ли он в определенном месте?
— Нет, — ответил мужчина, — То есть могу, но если прошло мало времени.
— А по телам сказать, что убило людей? — Лиани сейчас сожалел, что погибших тех уже зарыли.
— Тут не надо быть прозорливцем. Легко догадаться, если уж есть подозрение.
Тори-ай давно растворился в прошивке, складках и пряжке пояса, а Лиани все сидел и сидел у костра, у кострища уже — пламя, позабытое, скончалось от голода, лишь призраками остались рыжие отблески на углях.
Брат Унно выпутался из кустов, опустился на обгоревшую балку, сцепив пальцы рук.
— Это было важно?
— Да, важно.
Юноша поднял ветку; словно очнувшись, поворошил угли. Подбросил немного хвороста, и костер ожил, будто и не был мертвым. Совсем как тори-ай?
Потом, подобрав слова, рассказал кратко обо всем, что услышал сейчас. Брат Унно слушал, вытаращив глаза.
— Ну, молодой человек, я еще в прошлый раз удивлялся, теперь уж совсем … кто-то там на небе тебя от других отделил, а уж для какой надобности…
— Не для моей, — отозвался Лиани.
— Тогда нам обоим прямая дорога в монастырь, и бегом бежать, — потрясение даже многолетнюю привычку победило, впервые брат Унно сказал о себе прямо, против обычая.
— Я должен остаться здесь. Дождусь прихода наших… Из Срединной сюда доберутся через пару-тройку дней. Пока помогу раненым.
— Сдается недостойному брату, что у тебя другая судьба, — монах тронул пряжку пояса. — Что ты вышел уже за пределы обыденного. И не о войне говорю, увы, и она — обычное дело.
— Нет. Нет, хватит с меня.
— Сам знаешь — не хватит, — откликнулся брат Унно, подсаживаясь так, чтобы смотреть Лиани в лицо. — Недостойного брата именно сюда прислали, как ни крути. И не людская воля, — он указал пальцем в небо, потом по сторонам, — Можно, конечно, посидеть еще немного под елочкой, потом побрести к монастырю; если не разорили Эн-Хо, то счастье, а если нет его больше — погоревать и искать другой. С вещицей-то надо поступить как-нибудь по-разумному.
— Только я все равно не могу уйти. Я воин крепости, а не дезертир.
— С кем сейчас воевать? В крепости чужаков уже нет и не будет, тут некого защищать. Ты не с поля боя сбежал, и свой долг выполнил. Даже больше, как посмотрю.
— Ты понимаешь, что подумают о таком уходе? Словно я прячусь…
— А ты объясни причину тем, кто остался. Так честно, как можешь. А если дождешься отряда, опять начнешь разрываться, потому что велят быть здесь, и найдут тебе еще дело. Пока же начальников нет.
— Странный совет от человека, воспитанного среди обетов!
— Ради тебя стараюсь! — развел руками монах; снова позабыл, как должно ему говорить. — Ведь ты хочешь в Эн-Хо со мной, после всего, что узнал. Да и не только поэтому, а тут такой случай. Так ты идешь или остаешься?
Юноша не отвечал довольно долго, затем сказал:
— Я дождусь. Потом доберусь один.
— А если тебя не отпустят?
— Значит, моя судьба тут.
Монах только покачал головой.
**
Отряд из Срединной подошел, уже зная, что поздно. По дороге несколько раз встречали крестьян, которые несли пожитки в крепость, или погоняли лошадей, везущих поклажу. Из Сосновой уже никто не бежал; страха не осталось, теперь люди стремились помочь. Не из особой доброты даже — ведь спокойней, когда крепость цела. Пусть и не устояла сейчас, на нее надеялись по-прежнему.
Ворота крепости были прикрыты, но не заперты, и еще не починены. Асума ожидал увидеть внутри разорение, реальность оказалась и лучше, и хуже. Так много сгорело… не восстановишь и в пару месяцев. Но среди развалин жизнь поднималась, не молодыми ростками — новыми листьями на израненном дереве. Налажены были работы, какие могли делаться малыми силами, понемногу наводили порядок, из привезенных продуктов варили и раздавали еду, охотники добывали дичь. Некоторых раненых перевезли в ближайшую деревушку, за остальными смотрели снова пришедшие в крепость женщины.
Асума поговорил с тем, кто стал тут за старшего.
Молодой совсем, и, чувствуется, что не из набранных недавно крестьян. Лицо парня было загорелым, но все равно он выглядел полупрозрачным, и двигался медленно, словно сквозь воду. И при этом умудрялся везде поспевать.
— Ты ранен?
— Придавило камнями при осыпи, — рукой провел над рубахой, не касаясь. Добавил:
— Господин командующий, вы не можете меня знать, но мне довелось уже вас видеть. Я работал в Срединной у оружейников…
— Вот как. И как же попал сюда?
— Господин Нара отправил меня с посланием, а младший офицер Амая взял помощником.
— Жаль его. Всех жаль. Но они заплатят…
Когда пришел Асума, командиров похоронили. Он одобрил место, выбранное здешними — невдалеке, на пригорке. Как и солдат Сосновой, как и врагов, их приняла земля, а не огонь; для войны это было делом обычным. Пока обошлись без памятника; поручение каменотесам дано, а до тех пор нет смысла устанавливать знак, и без того всем известно. Каждый теперь, выходя из ворот, невольно смотрел вправо; там, за деревьями и склоном невидимый, был невысокий, травой не поросший холм. А слева — другой, длинный и узкий, и памятного камня не делали для него. Одного — мало, а несколько — смысла нет. И так никто не забудет.
Лиани Айта обратился к Асуме вечером следующего дня, когда отряд прочно обосновался на развалинах крепости. Выглядел он спокойным, но глаза смотрели будто сквозь туман, силясь разгадать смутные образы. Он просил разрешения покинуть Сосновую.
