— Высадиться — это еще не все, — проявил военную смекалку Фома. — Главное, как они воюют.
— В бою не видел, врать не стану, — на дубленой физиономии Дерра-Пьяве проступила досада, — в город нас не пустили. Мы, хоть и послы Монсеньора, и этот их, глазастый, раскуси его зубан… Глядел, будто покупать собирался, но вроде сошло… Даже на сходку свою пустили, но одно дело — вино вместе трескать, и другое — глядеть, как Святой город жгут. Я ведь эсперу ношу, мог и сорваться. И ребята могли, было с чего!
— Значит, самого боя вы не видели?
— Нет, но на улицах дрались все больше агерны. Они покрепче шадов, и потом благословение на них вроде… Или наоборот, но что-то там такое было непростое. Говорили об этом, когда… когда кончилось все.
Как же не хочется спрашивать, как именно кончилось. Не хочется — и все! И вообще для первого разговора хватит, остальное — вечером, в посольстве, под касеру. Гонцов и разведчиков, чье появление не скрыть, расспрашивают дважды. Один раз — для союзника, второй раз — для себя.
— А что Агарис? — тихо спросил Фома. — Как вышло, что гарнизон застали врасплох?
— Что Агарис? — В голосе Дерра-Пьяве послышался былой запал. — Плохо Агарис. Видать, конклав еще тупей дуксов был. Все проспали — и что можно, и что нельзя. Гарнизон вконец распустился, команды корабельные на берегу кур гоганских жрали… Хоть и ходили с осени разговоры о войне, никто толком и не чихнул. Оно, конечно, лет триста никто Святой город не трогал, но соображать-то надо! А конклав еще и с орденом Славы рассорился. Те, как магнуса ихнего кончили, ушли. С этим, новым, как его… Аристидом. Храм Адриана заперли и ушли… Нет, мориски все равно бы город взяли, но не в два же дня!
Дерра-Пьяве замолчал, выразительно косясь на ургота. Он знал многое, но говорить при чужих не хотел. Фома это понял не хуже Эмиля и, будучи эсператистом, предпочел остаться в неведении. Не красящие церковь дела его не занимали, а воинские подробности тем более. Герцог любил повторять, что лучше платить тому, кто сделает хорошо, чем сделать самому, но плохо. И платил. В данный момент — Южной армии маршала Савиньяка.
— Что стало с конклавом? — задал неизбежный вопрос Эмиль. — И что с портом?
— От порта только море и осталось, — начал с хвоста фельпец. Помолчал, глядя на все те же сапоги, и через силу договорил: — И от конклава тоже… Утопили их… На закате. Шутка ли, столько кардиналов и магнусов… Только Аристид и остался.
— А Юнний?
— Эсперадор раньше умер. — Мориски научили коротышку говорить коротко, а может, не мориски, а ужас. — То ли в дыму задохнулся, то ли упало на него что. Тергэллах так и сказал — бросили, мол, того, кого поставили над собой, сами сбежали, а его, больного, покинули. И богов предали, сказал, и людей, а теперь и своего же главного. Ызарги, одним словом, ну так и смерть вам будет под стать…
2
Ызарги… Если б не примета, имечко бы кораблик сменил в тот же день, но чем назвал, на том и ходи, пока ходится. Ходи и помни, как дергались, вырывались, орали те, кто раньше поучал и судил… Как рыдали, пытались откупиться, молились, но таких нашлось лишь двое. Их пихнули в мешки первыми, дав закончить разговор с небом, и эти мешки были пустыми. Молившихся оставили наедине с Создателем, прочих провожали ызарги. Длинные, волосатые, шипящие твари. Не бравые — отвратительные. Их хватали двумя руками за основание шеи и хвоста и высоко поднимали, показывая смотрящим на казнь. Твари клацали зубами, высовывали серые языки, пытались извиваться, но их по одному совали к осужденному и затягивали веревку. Один человек, один ызарг, один мешок… К дергающемуся, воющему, шипящему мешку прикладывали печать Тергэллаха и что-то негромко говорили, словно считали. Носильщики в алых плащах подхватывали то, что еще жило, кричало, умоляло, и уносили по сходням на стоящую у берега галеру, над которой развевались узкие алые флаги. Магнусы и кардиналы исчезали один за другим. Последними были трое пытавшихся откупиться храмовым золотом… Скверным золотом, как сказал Тергэллах.
Мориски молчали. Даже корсары. Стояли, будто на смотре, и глядели на причал, на мешки, на галеру. Не улюлюкали, не кидали в осужденных всякой дрянью, но и глаз не опускали. Так они служили своим Грозам, они все время им служили — не хватались за обереги, когда припечет, не поминали всуе, не откупались, а жили. Веруя и помня, что заповедано. Потому и бросали чужих клириков в море вместе с ызаргами. Не за иную веру — за предательство того, чему клялись и чего требовали от других. А вот Аристида победители не тронули, когда тот собрался разделить участь конклава.
Магнус Славы думал прорваться с боем — его пропустили. С оружием, со всеми спутниками. Несколько десятков «меченных львом» серым ручьем протекли сквозь алое поле. Они оказались возле мешков, когда последний магнус — магнус Чистоты — пытался целовать сапог стража в алом с белыми молниями плаще.
— Я отсутствовал, когда вы пришли, — сказал Аристид. — Теперь я здесь.
— Зачем? — спросил Тергэллах. Он мог выхватить саблю, мог подать знак стражам, но не сделал ни того, ни другого.
— Я — магнус Славы и член конклава.
— Верю.
— Я должен разделить судьбу моих братьев.
Аристид поворачивается к сидящему на земле магнусу. Стража опускает копья. Красные, как и все в этот день. Двое воинов в кошачьих шлемах делают шаг вперед. Они похожи, словно близнецы.
— Это не твой брат и ничей, — говорит Тергэллах. — Кто убил твоего предшественника?
— Не знаю.
— Ты обвинял конклав. Ты отказываешься от своих обвинений?
— Они больше не имеют смысла.
— Ты прав. Конклав МОГ убить Леонида, но Юнния он оставил без помощи, спасая себя и богатства. Эта вина очевидна. Очевидна и растущая из нее смерть. Дважды в нашем мире не умирают.
Магнус и мориск смотрят друг на друга. Ничего не делают, только смотрят. Рычит пока еще дальний гром — собирается гроза, а тех двоих, что заступили Аристиду путь, уже нет. Куда они делись? Может, кто и заметил, только не Дерра-Пьяве.
— Скверного города больше не будет. — Тергэллах отворачивается от адепта Славы и смотрит в наливающуюся свинцом бухту. — Те, кто был раньше тебя, забыли главное. Ты помнишь. Уходи и делай, что должно, там, где это возможно. Здесь ты не можешь ничего.
— Я могу здесь умереть.
— Нет.
Пара слов на чужом языке. Тяжелый удар грома. Крик. Нечеловеческий, визгливый. Тощий человек в сером — магнус Чистоты — бьется в руках красной стражи, проклинает, умоляет, обещает. Двое держат человека, двое — мешок, еще один — ызарга. Большого, толщиной в руку. Аристида не держит никто, но магнус Славы словно бы окаменел. Как и его люди.
