— Его величество обвиняет в убийстве принца Эссуса Королевских Воронов.
— Вы же видели, как король Таранис обошелся с послом. Не кажется ли вам, что это ясно говорит о душевном состоянии моего дядюшки? Страх и готовность манипулировать кем угодно.
— С проблемами мистера Стивенса мы разберемся, — сказал Шелби. — Но если улик не нашли, не разумно ли предположение короля, что искали их как раз те, кто и прятал?
— Наша присяга ее величеству запрещает нам причинять вред кому-либо из ее семейства, — заявил Дойль.
— Но вы клянетесь защищать королеву? — спросил Кортес.
— Да. Сейчас мы присягнули принцессе, но прежнюю присягу это не отменяет.
— Король Таранис предположил, что вы убили принца, предотвращая покушение на королеву Андаис и ее трон.
Мы все трое, онемев, уставились на Кортеса и Шелби. Инсинуация была настолько грязная, что королева за малейший намек на что-нибудь подобное отдавала в руки палача. Я даже не спросила, сказал ли это лично Таранис — больше никто при его дворе не рискнул бы гневом Андаис. Никто, только сам король, да и его она бы вызвала за такую клевету на личный поединок. Грехов у Андаис хватает, но брата она любила, и он ее любил. Именно поэтому он не убил ее и не завладел троном, хоть и знал, что правил бы лучше сестры. Вот если бы мой кузен Кел попытался сесть на трон при его жизни — может, отец и убил бы его. Кел сумасшедший в самом прямом смысле слова, а садист такой, что рядом с ним Андаис — сама доброта. Отец боялся отдать Неблагой двор в руки Кела. И я боюсь. У меня всего две причины стремиться стать королевой: спасти собственную жизнь и жизнь моих любимых, и не пустить Кела на трон.
Но я не беременела, а королевой я стану, только забеременев, и отец моего ребенка станет королем. Буквально вчера я поняла, что все бы отдала — вплоть до трона, — лишь бы остаться с Дойлем и Морозом. Но одно меня останавливало: чтобы их не лишиться, мне пришлось бы отказаться от данного мне рождением права. А я слишком дочь своего отца, чтобы отдать Келу власть над моим народом… Но я все больше жалела о своем выборе.
— Есть ли у вас, что возразить, принцесса?
— Моя тетя не совершенство, но брата она любила, я это знаю наверняка. На его убийцу она обрушит все кошмары ада. Ни один из стражей не рискнет стать жертвой ее мести.
— Вы в этом абсолютно уверены, ваше высочество?
— Задайте себе вопрос, господа: чего надеется достичь подобным заявлением король Таранис? Или даже такой вопрос: чем была выгодна королю смерть моего отца.
— Вы обвиняете короля в убийстве принца Эссуса? — спросил Шелби.
— Нет, только напоминаю, что Благой двор никогда не был дружески расположен к нашей семье. И если Королевского Ворона, убившего моего отца, ждала бы смерть под пытками, то король Таранис, если бы ему удалось удачно скрыть содеянное, исполнителя скорее наградил бы.
— Но зачем ему убивать принца Эссуса?
— Этого я не знаю.
— Но вы считаете, что за этим убийством стоит король? — спросил Ведуччи с тем ясным разумом, что светился у него в глазах.
— До сих пор не считала.
— Что вы хотите сказать, принцесса?
— Мне непонятно, что надеется приобрести король, выдвигая обвинения против моих стражей. Я не вижу смысла в его действиях и невольно задумываюсь об истинных мотивах.
— Он хочет, чтобы мы отдалились друг от друга, — сказал Мороз.
Я внимательно вгляделась в красивое надменное лицо: за надменностью он всегда прятал тревогу.
— Но как?…
— Если он посеет в тебе столь ужасные подозрения, сможешь ли ты доверять нам, как прежде?
Я опустила взгляд на наши переплетенные руки.
— Нет, не смогу.
— А если подумать, — продолжил Мороз, — то обвинение в изнасиловании тоже должно заставить тебя в нас сомневаться.
Я кивнула:
— Возможно, но в чем его цель?
— Вот этого не знаю.
— Если только он не потерял рассудок окончательно, — сказал Дойль, — цель должна быть. Но сознаюсь, мне она не видна. Мы играем в чужую игру, и мне это не нравится.
Дойль оборвал себя и взглянул на юристов.
— Прошу прощения, мы на миг забылись.
— Так вы считаете, что все это — политические игры двух ваших дворов? — спросил Ведуччи.
— Да, — ответил Дойль.
— Лейтенант Мороз?… — повернулся к нему Ведуччи.
— Согласен с капитаном.
И ко мне напоследок:
— Ваше высочество?…
— Да, мистер Ведуччи. Да. Что бы с нами ни происходило, это безусловно отражение политики дворов.
— Поступок короля по отошению к послу Стивенсу меня удивил. И заставил задуматься: не используют ли нас в неясных нам целях?
— Не хотите ли вы сказать, мистер Ведуччи, — спросил Биггс, — что начинаете сомневаться в обоснованности выдвинутых против моих клиентов обвинений?
— Если я выясню, что ваши клиенты виновны в том, в чем их обвиняют, я сделаю все, чтобы они понесли максимально допустимое по нашим законам наказание. Но если обвинения ложны, и король пытается навредить невиновным посредством закона, я сделаю все, чтобы напомнить королю, что в этой стране над законом не стоит никто.
Ведуччи улыбнулся — совсем не так радостно, как в прошлый раз. Нет, он улыбнулся хищно, и эта улыбка его выдала. Теперь я знала, кого здесь стоит бояться. Ведуччи не карьерист, как Шелби или Кортес, но как юрист он их превосходит. Он искренне верит в закон, искренне считает, что невинных нужно защитить, а виновных покарать. Такую прочную веру не часто встретишь у юриста, оттрубившего за барьером добрых двадцать лет. Юристы обычно жертвуют убеждениями ради карьеры, но Ведуччи удержался. Он верил в закон и, может быть — только может быть, — начинал верить нам.
Нас пригласили перейти в другую комнату — не такую просторную, как конференц-зал, но надо сказать, не у всякой семьи дом бывает просторней того конференц-зала. В новой комнате на стене висело громадное зеркало: в потускневшей от времени позолоченной раме, из не слишком чистого стекла, местами мутное, с одного края в пузырьках. Оно принадлежало когда-то прабабушке мистера Биггса. Сюда, в святая святых мистера Биггса, мы пришли ради своего рода телефонного разговора — хотя и без телефона.
На допросе в конференц-зале нас сменили Гален, Рис и Аблойк, но сказали они мало — только отрицали свою виновность.
Эйб выделялся необыкновенными волосами: у него в прическе чередовались полосы — черные, белые и нескольких оттенков серого, все одинаковой толщины и очень четкие, будто искусно выкрашенные, как у современного гота. Только никто их не красил, они такие от природы. Белая кожа и серые глаза дополняли образ. В темно-сером костюме Эйб смотрелся неуклюже: как бы хорошо ни была сшита одежда, а видно было, что он сам ее бы не выбрал. Он веками вел разгульную жизнь, и одевался соответственно. Алиби у Эйба не было как раз потому, что во время предполагаемого нападения он планомерно накачивался спиртным пополам с наркотой. Трезвым он оставался только два последних дня, но у сидхе настоящая зависимость от наркотиков не вырабатывается — впрочем, и напиться или одурманить себя до беспамятства нам тоже не удается. Обратная сторона медали.
