Теплая ладонь Сольвеги легла на худое Сашкино плечо:
— Нельзя же так.
— А как… можно? — должно быть, он сам себе удивлялся сейчас, что ответил, слова вышли с запинкой.
Сольвега закусила выбившуюся из узла соломенную прядь. Посмотрела на теплый песок под босыми ногами, о чем-то напряженно думая. Погрызла губу. И бросилась догонять телегу.
Они остановились на ночлег рано: солнце еще не садилось. Тумаш с Андреем принялись ладить костер, ползал и радостно гугукал под березами Микитка, а Ястреб, прихватив лук, подаренный в поселке, ушел в лес. Сёрен разбирала припасы. Они шли по пустой земле — ни селищ, ни даже отдельных хижин, но, как сказал Ястреб, летом в лесу может пропасть с голоду только лентяй либо дурак. Тумаш почему-то покраснел. Хотя краснеть следовало Савве: в его заплечном мешке лежали лишь вапы Сёрен, чистая веленевая книжица и несколько заостренных палочек. И притащив для костра дюжину кривоватых веток, он расселся под березой с мыслию на челе и палочкой в руках. Да еще шипел, когда умирающая от любопытства девушка подходила чересчур близко. Сольвега как-то незаметно исчезла. Потом Сёрен заметила, что пропал и Сашка, но не встревожилась. Она ведьма, он при оружии, чего им сделается, право… Слегка покраснела и уткнулась в мешки.
Сашка стоял, отвернувшись, царапая ногтем березу, раздавив походя семейство темноголовиков. Над ним звенели комары. Не примяв травы, подошла Сольвега. Он ощутил ее присутствие, сердито передернул плечами.
— Тяжело, — сказала она. — Когда вывернут, как пыльный мешок, перед чужими, вытряхнут наружу все: и самое дорогое, и самое гадкое.
Он напрягся.
— Время нужно, чтоб охолонуть. А его у тебя не будет.
Ведьма сдернула белую пушистую головку лопуха:
— Смотри!
Сашка невольно повернулся.
— Вот ее жизнь, — пушинки лежали на темной, натруженной, ладони. — Можно вот так, — Сольвега сжала ладонь. А можно… — она дунула, и пушинки полетели в розовый предвечерний свет. — Нет у тебя времени.
Сашка кинулся к ней:
— Отдай!
Ведьма тряхнула головой, шпильки устали держать хором волос, и те рассыпались, спутались, опали тяжелым золотом. Сольвега стала вовсе близко, и одна рука невзначай распутывала завязки на своей рубахе, а другая — гашник на Сашкиных ноговицах. По чреслам пробежал огонь, а дальше все было просто и правильно.
— Я не люблю тебя, — сказал Сашка.
— Я знаю, — отозвалась Сольвега, вычесывая из кудрей травинки и мелкий сор. Они вернулись к костру, как и уходили, по отдельности. Сашка слушал, как в темноте похрумкивают осотом спутанные кони, и ему было спокойно.
Сёрен докончила перевязку, затянула узел и остатками пелены вытирала масляные руки.
— Лен кончается, — пожаловалась она. — И масло тоже.
— Дня через два, чтоб не уроком, будем в городе, — отозвался Ястреб. — Он взялся кормить государыню с ложки жижей из-под рябчиков — как раз настрелял дюжину, и сам же ощипал и сварил, добавляя соль и кой-какие травки, которых не знала и Сольвега. И ложку вырезал сегодня из мягкой липы — она так и белела в темноте. Сёрен подозревала, что Ястреб умеет вообще все. Он подул на варево. А селища раньше начнутся. Купим. Повороши угли, темно.
Горестно чертыхаясь, Андрей ощупывал сбитый палец. Он никак не мог привыкнуть к сапогам на мягкой подошве, а босиком вышло еще хуже. Палец разламывался, ноготь почернел и обильно брызгал кровью. Не хватало только занести заразу. Андрей приноровился с тряпицей, когда Ястреб приглашающе кивнул, подвигаясь. Как-то так вышло, что он больше ехал, чем шел, но Андрею и в голову не пришло восстанавливать справедливость. Его чувства к Ястребу были сродни обожанию. А если (под приступ цинизма) как следует подумать… впрочем, говорят, такие отношения в средневековье в порядке вещей. Андрей неловко перевалился в сено. Пожалуй, это просто зависть. Всю жизнь ему хотелось быть таким и всю жизнь — слегка не дотягивал. «Та, которая по жизни идет смеясь.» Ястреб, сощурясь, покосился на Андрея:
— Бороду ростишь?
— После вашей Черты бриться больно.
Андрей сосредоточился на стенающем пальце. Он опять поймал себя на желании задавать вопросы. Рискуя перещеголять в этом Тумаша. А Тумаш вчера прославился: словил щучку. Руками. И донес, завернув в рубашку, до становища. А Андрей шел сзади и бил на его спине комаров. Ястреб, конечно, сказал, что лучшая уха — это курица. Но потом полез за диким чесноком и морковью, и щучку с аппетитом съели, когда сварилась.
— Послушай, — наконец не выдержал он. — Вот вы десять лет стонете под пятой… в общем, вас завоевали. Почему не принести из-за Черты оружие?
— Маленький мальчик нашел пулемет.
Больше в деревне никто не живет,
— отрезал Ястреб.
Сёрен за плечом Ястреба фыркнула. Непонятно, что она понимает в пулеметах, а вот смеется же. Дура синеглазая! Андрей надулся. Ну ладно, не хотят притаскивать оружие из этических или, там, религиозных соображений. Ну, тяжело им танки на четвертый этаж переть. Или боязно, что перехватят эти… шма-хулуды. Конечно, тогда тут такое начнется… Должно быть, все изыски и терзания отразились на небритом обгорелом лице, потому что Ястреб сказал, вздыхая:
— Вспомни, Андрюша. Ты пограничник. Ты слово давал. И я давал. Оберегать эту землю от всего, что приходит из-за Черты.
— Даже если это лекарства и помощь?!
Лошадки вздрогнули, отмахнулись хвостами. Над головой со свистом пронеслись ласточки.
— Во-первых, — сказал Ястреб сурово, — лекарство, пройдя сквозь Черту, может обернуться ядом. Во-вторых, ни один человек оттуда не сможет жить здесь.
— А я?
— А ты здешний. Если до сих пор не понял. Ты расплатился потерей памяти. А есть потерявшие рассудок. И покончившие с собой.
— То-то вы обожаете бросать за Черту преступников, — ядовито поддакнул Андрей.
Ястреб неожиданно рассмеялся:
— Ты еще скажи, что там из-за них все плохо. Деструктивно и агрессивно. Любят же люди создавать образ врага: чужой мир или сосед, который посмотрел «не так.» Лишь бы не заметить, что сам себе злобный кто-нибудь. — Он пожал широкими плечами. — А Черта… это просто случайность. Ее может не быть. В конце концов, через месяц ты не вспомнишь то, что там видел. И перестанешь удивляться вещам, известным и младенцу.
Нельзя сказать, что Андрея это сильно обрадовало.
А вообще он считал, что ему повезло. Легче всех пережил обряд, даже рана на руке зажила, не оставив шрама, и слова его о себе, как о пограничнике, не оказались бредом. Вот только Ястреб на корню прервал все его поползновения узнать еще что-нибудь.
