Я поймал себя на мысли, что начинаю истерически ржать, и отодвинулся от зеркала. Самоанализ, даже внешний, всегда не доводил меня до добра.
Разумная мысль пойти и пригласить на вечеринку Джой Чейс так ко мне и не пришла.
* * *
Так или иначе, в тот момент, когда вся школа отплясывала под "Поцелуй меня, малышка, а я подарю тебе мир", я сидел на кухне в пижаме, пил ройбуш, такой крепкий, что сводило скулы, ел шоколадное печенье и читал криминальную хронику в местной газетенке. Наличие пары знакомых фамилий меня не удивило. Сколько веревочке не виться, а все равно придет конец… Я не то чтобы соскучился за пару месяцев по уличной жизни, но начал понимать, что во всем хороша мера. Попадать в тюрьму или быть застреленным в чужой тебе разборке мне не хотелось. Я чертовски люблю свободу и собственную шкуру, чтобы позволить себе вот так вот покрасоваться в разделе "Криминал".
Может, Риди и прав и мне действительно нужен нормальный дом и нормальные друзья. С опозданием на почти шесть лет я наконец этого захотел, но вот получиться ли что-нибудь из этого — не знаю. Мне здесь нравилось, правда нравилось — взрослые не пытались унизить, ровесники были дружелюбны, здесь были хорошая еда и мягкая кровать, и уйма возможностей для будущего, но все это словно было красивая реклама, как реклама в глянцевых журналах — для людей определенного сорта, у которых есть нечто, чего я лишен. Да, здесь был Питер, который принял меня — и это была самая странная симпатия в моей жизни: юный гений, который протягивает руку дружбы потенциальному заключенному какой-нибудь американской тюрьмы. Ну а может, и не только американской. Но я так и не принял до конца его дружбу. Да, здесь была Джой, которая мне нравилась, но Джой была недосягаема, как желанная игрушка в витрине с надписью "Продано".
— Депрессия? — поинтересовалась легкая на помине Джой Чейс, усаживаясь напротив и наливая себе чай, — Ау! Марс, вас вызывает Венера, прием! Марс, ответьте! Прием.
— Не паясничай, — попросил я, — Не депрессия, а легкая задумчивость на фоне хронической усталости. Ты чего не на празднике?
Она, как и я, была одета в пижаму (только я бы никогда не рискнул появиться на людях в пижаме с котятами, играющими в бейсбол), распущенные волосы спадали на плечи и спину.
— Да ну их, — ответила Джой без сожаления, — Достали.
— Мне казалось, тебе нравятся вечеринки, — без жалости сказал я, вспомнив нашу первую встречу. Она отмахнулась:
— Ты о том утре? Ну, я люблю бывать в клубах, но не под присмотром пятнадцати учителей и директора во главе. Я люблю на дискотеках отрываться.
— Ну-ну, — выразил я сомнение, — Нога не беспокоит?
— Даже и думать про нее забыла! Слушай, а где ты так здорово научился оказывать медицинскую помощь?
Где я научился… Мысленно я перебрал все чертовы случаи, когда врачей не было, и вообще никого не было, чтобы помочь, потер разбитые много раз костяшки пальцев, и сказал задумчиво:
— Да везде помаленьку. Оказывается, вещь нужная.
— Да уж, — согласилась Джой и призналась как в чем-то особенно личном, — А я вот боюсь крови и боли просто ужасно, представляешь? Порезала как-то на кухне палец и умудрилась впасть в панику. Сумасшествие, да?
— Не переживай. Лучше бояться примитивного, чем более продвинутого, — утешил я. Тем более, что в то, что Джой Чейс боится боли я поверил не больше, чем в появление Несси и Бигфута. Тогда, в спортзале, она повела себя отнюдь не как паникерша, а как нормальный адекватный человек.
— А ты чего боишься? — задала вопрос Джой, и я передернул плечами, одновременно и стараясь вспомнить и не показать того, что о чем-то вспоминаю.
Я многого не боюсь в жизни. Потому что много всего видел. И боюсь много. По той же причине. Воспоминания нахлынули нежданным потоком, но я заставил себя улыбнуться и проговорить настолько мягко, насколько получится:
— Я не боюсь, Джой. Я опасаюсь. Это разные вещи.
— Все чего-то боятся, — Она настаивала. — Даже ты.
— Хорошенький разговор в канун Дня Всех Святых, — усмехнулся я. — Вот сейчас как что-нибудь вылезет из холодильника…
— Хорошая мысль, — сказала она, потянулась к холодильнику, достала оттуда ветчину и соорудила себе бутерброд.
— Я имел ввиду не это.
— Я тоже. Ну, почему я не на празднике мы уже выяснили, а почему ты киснешь на кухне?
— Я не люблю толпу, — ответил я просто. Оказывается, с Джой было легко разговаривать — не надо было вытаскивать из себя слова клещами, придумывать что-то, прятаться за неизменными шуточками, как с другими, — Слишком уж там шумно.
— А я думала, ты прячешься от Гринберг, — поддела Джой.
Я скуксился — ну, теперь насмешек не оберешься, еще год все будут вспоминать. Джой усмехнулась:
— Не переживай. Я никому не скажу.
— Вот спасибо.
Печенье закончилось, ройбуш я допил, а газету выкинул. Больше на кухне вроде бы делать было нечего, но и уходить не хотелось. Было хорошо и уютно сидеть за этим столом, под неярким светом лампы и улыбаться девушке, которая тебе нравилась.
Мелодия, доносящаяся с праздника, сменилась на другую, мягкую.
Он твердил ее имя,
Он читал ее мысли,
Он бродил за ней следом,
Он глядел в ее окна.
Утренний ветер уносит печаль —
Ветер всегда одинок.
Я смотрел в ее глаза и чувствовал, что пропадаю. Джой взяла мою ладонь в свою и просто улыбнулась.
Он объедет полмира,
Он найдет ее город,
Он войдет в ее двери,
Он ее не узнает.
Утренний ветер уносит печаль —
Ветер всегда одинок.
Дай мне сил, быть легким как ветер…
Дай мне сил, быть легким как ветер…
Дай мне сил…
* * *
Худшее случилось через неделю, когда неожиданно для ноября повалил крупными хлопьями, похожими на гусиные перья, первый снег. Шел урок истории, преподавателя которой, мистера Стивена, крупного мужчину с явной солдатской выправкой и такими же солдафонскими методами преподавания я, если быть честным, недолюбливал, и потому больше смотрел в окно и размышлял, чем слушал его громкий раскатистый голос.
Американская история, о которой так любил толковать мистер Стивен, была далека от той настоящей истории, что делалась на этой земле. Его история, история учебников, узаконенная и введенная в ранг историй о святых или мучениках, повествовала о великой стране, в которой живут и жили Настоящие Американцы, побеждавшие врагов и милосердные к тем, кого обижали. История, которую знал я, была другой.
Мне однажды довелось побывать в Закарпатье. Это на востоке Европы, безумно красивый край гор, солнца, моря и заливных лугов. Эта земля давала урожай по несколько раз в год — здесь жили, в основном, земледельцы, рос виноград, делали самый вкусный овечий сыр во всем мире. Местные были красивы: в свободное от работы время они танцевали задорный чардаш, пели певучие народные песни, занимались творчеством. Там я познакомился с Нино — то ли сербом, то ли хорватом, который переехал сюда жить. Сначала он отнесся ко мне настороженно, но потом услышал, как на одном из вечеров я напеваю их песню о Дунае, и стал со мной общаться.
