Сегодня я не без печальной усмешки вспоминаю, что после возвращения в дом, притихший после похорон моих людей, я, сам того не сознавая, попытался повернуть время вспять. Это же так просто: не было никакого карлика-убийцы, никакого побега по шершавой черепице, ночной сад по-прежнему остается самым безмятежным и тихим местом на свете. А сам я так и сижу на шелковых коврах среди круга теплого желтоватого света, исходящего от масляных плошек, и вожу пальцем по ароматной хрустящей рисовой бумаге, крапленой золотом.
Я не мог похвастаться такой же коллекцией, как знаменитый Ни Жошуй, в чей дом не проникал солнечный свет из-за свитков, громоздившихся на подоконниках: говорят, их у него было тысяч тридцать. Я и читаю-то на этом строгом и элегантном языке медленно, постоянно спрашивая у какого-нибудь местного грамотея точное значение того или иного знака: сколько их в этой стране, тысячи или десятки тысяч, не знает никто. И каждый дочитанный до конца текст для меня — маленькая победа.
Этот же свиток был победой особой, изысканным даром любви от женщины, которая вошла недавно в мою жизнь — так, будто ее принес сюда сладостный весенний ветер Чанъани, который распространял среди темных кирпичных стен и серых черепичных крыш ароматы мускуса, сандала, алоэ и камфары в бессчетных изысканных сочетаниях.
Как жаль, что нельзя записать словами запах — его можно только узнать. Но ароматы этого города мне не удастся снова ощутить никогда. Когда самая знаменитая распутница города по прозвищу Благоухание Лотоса выходила из своего дома, шутили злые люди, то за ней следовал рой пчел, принимавших ее за цветок. Чанъань была прекрасна, то был город возвышенного любовного томления — и легкомысленной плотской любви. Ее жители рассказывали друг другу множество веселых историй — например, об оркестре из пятнадцати девушек, которые перед свадьбой одной из них (впрочем, и после таковой) по очереди приходили в постель к жениху, говоря, что обычай «попробовать невесту» — якобы часть «тюркского брака», а чем жених хуже невесты?
Что-то подобное проделала и со мной очаровательная придворная дама по имени Лю.
Если при первых императорах славного дома Тан-ну, хотя бы при невыразительном Гао-цзуне и великом воине Тай-цзуне — нравы двора были суровы, и придворные дамы не так уж часто показывались из-за ярко-алых стен дворца, то сейчас наступил совсем иной век.
Мы познакомились с Лю в одной из моих лавок, куда я зашел с начальственным визитом, и разговорились о тохаристанском и хутталянском шелках, знаменитых своими желтыми и красными полосами на зеленоватом фоне. При второй встрече там же Лю каким-то образом навела меня на разговор о целительстве (узнала обо мне все у продавцов?), и кончилось все ее просьбой избавить от болей в плече. Боли оказались выдумкой, а деликатный сладкий стон, который она издала после первого же прикосновения моих пальцев, был просто восхитителен. И вскоре она привыкла появляться у меня каждый четвертый день недели и уходить уже гораздо позже вечернего удара барабана- придворные дамы могли себе позволить многое.
Я не сомневался, что для придворной дамы ее ранга общение с богатым западным торговцем, да еще и с репутацией целителя, было не только допустимо, но и престижно — все, что исходило с Запада, в империи было предметом всеобщего восторга. Иначе, подозревал я, наше общение там же, в лавке на Восточном рынке, и закончилось бы.
В искусстве любви самыми выразительными были ее руки. Они гладили мою спину сначала медленно и сладостно, потом все быстрее, будто пытаясь ее разорвать, и наконец эти руки судорожно вжимали мое тело между ее жадно раздвинутых ног.
Однажды Лю пришла, как мне показалось, с сестрой-близнецом. Они были удивительно похожи — одного роста, одного телосложения: щедрое, скажем так, тело, но не лишенное гибкости в талии.
Я и сейчас помню, как шел им навстречу по садовой дорожке: они были похожи на две раскрашенные керамические статуэтки, из тех, что кладут здесь в могилы. Одинаково белые лица, одинаковые прически, похожие на чуть закругленные крепостные башни. Обе пытались отвернуться от весеннего ветра: одна чуть наклонилась вправо, другая — влево, их спускавшиеся полукругом к песку золотистые накидки трепетали, как знамена у храма Учителя Фо.
— Я привела к вам подругу, — без особой застенчивости сказала мне Лю, продолжив речь восхитительно двусмысленной фразой: — После ваших рук спина у меня стала подвижнее. Может быть, вы поможете и ей? Я была бы так рада.
— Как зовут вашу подругу? — вежливо поинтересовался я, пытаясь сообразить, правильно ли я понимаю то, чего от меня ожидают.
— Юй Хуань,- ответил мне странный голосок с неповторимым шелковым тембром: тихий, почти шепот, но абсолютно отчетливый. — Что означает «Яшмовый браслет».
И, как бы в подтверждение своих слов, она покрутила на запястье браслет из особого, розового нефрита. Довольно дешевый камень, хотя и редкий; но, как известно, именно его предпочитала прекрасная возлюбленная императора Ян Гуйфэй. А значит, и половина жительниц столицы.
— И кто же вы, уважаемая госпожа Юй? — любезно поддерживал я беседу, ведя обеих к длинному павильону, стоявшему в третьем, дальнем дворе и служившему местом наших с Лю забав (туда меня направила сама Лю несколькими энергичными движениями подбородка).
— Актриса,- отвечала моя новая гостья после краткой паузы и движения бровей. И скромно добавила: — Придворная актриса.
Я почти засмеялся: можно было бы догадаться об этом в первые же минуты. Наблюдать за этой женщиной, слушать ее было острым наслаждением. Она играла. Играл ее голос, брови, губы, то вытягивавшиеся трубочкой, то раздвигавшиеся в странной полуулыбке, как на лице каменного Учителя Фо. Она и двигалась как актриса, то есть танцовщица и музыкантша. Сейчас я вспоминаю, что даже через много месяцев после нашего знакомства я так ни разу и не увидел, чтобы она танцевала в полном смысле этого слова. Но она умела подчеркивать, «показывать» свои слова быстрым поворотом головы или внезапным наклоном плеча, глядя на меня исподлобья озорными глазами.
«Актриса», тем более придворная, означало, что передо мной женщина если не из очень хорошей семьи (и не такого высокого статуса, как Лю), то отлично воспитанная. И, кроме музыки и танцев, она наверняка пишет стихи, причем, скорее всего, прекрасным почерком.
Уже тогда я почувствовал, что когда я вижу эту женщину, то где-то в середине живота у меня зарождается счастливый смех — и рвется наружу, будто при виде веселого щенка или неуклюжего карапуза в маленькой шелковой шапочке с бубенчиком. С ней было невероятно легко.
