— Клумбы. Это такие круглые. Или не круглые. Где анютины глазки.
— Ойееей, — Лисс тихо сползает со стула. — Цветочки… Анютины глазки, говоришь? Розочки?
— Можно и розочки. Пионы. Гигантские флоксы с Фрингиллы. Зимостойкие аппанские блиациты. Леглезии с Делихона, знаешь, такие, с мясистыми стеблями и бордовыми листьями. Страшно декоративные.
— Ага, такие декоративные, что страшно. Только не леглезии. Они одуряюще воняют по вечерам.
— Ну, вот и договорились. Только не леглезии. У тебя будут самые лучшие клумбы во всей Конфедерации.
— Тон, а откуда это — любовь к цветочкам?
— Я всегда обожал копаться в земле. Всеми четы… фибрами своей души.
— Нет, фибрами души в мою землю лазить не надо. Здесь есть всякое правильное оборудование.
— Вот и ладно. Я завтра приеду, — бодро выдав эту фразу, в конце ее Тон добавляет куда менее решительно. — Да?
И Лисс только теперь понимает, что ему действительно некуда деваться.
— Да, Тон. Цветочки и глайдер. Жду.
* * *
Тон губами берет у нее с ладони таблетку, шумно запивает водой из протянутого Лисс стакана.
— Ты как?
Зачем я спрашиваю? У человека с нормальным самочувствием не бывает таких кругов под глазами.
— Среднехреново. Роюсь-роюсь в этих цветах, все ничего, вдруг — бац, земля плывет перед глазами. Все-таки не до конца они меня зашили…
Это повторяется сначала каждый месяц, потом — каждую неделю.
— Лисс, голова кружится. За пульт мне сегодня садиться нельзя, — Тон стоит, прислонившись к зеленому боку глайдера, и вид у него совершенно безрадостный.
— Тебе становится не лучше, а хуже, — так же нерадостно констатирует она. Она уже подняла на ноги и притащила на Анакорос всю земную медицину, включая собственных родителей. Но даже отец Лисс, лауреат всех мыслимых и немыслимых премий, только недоуменно покачал головой: «Все показатели у него в норме. Физически он здоров как бык. Откуда эти приступы, не знаю, уволь, детка моя, и не позволяй ему садиться за пульт глайдера. Мы тебя любим».
А через пару дней после отъезда доктора Ковальского правая и левая рука Лисс по управлению школой — Айрас и Кателла — в конце еженедельного закрытого совещания «на троих», на котором, как всегда, решались самые судьбоносные вопросы жизни вверенного попечению Лисс учебного заведения, встали из-за стола, попрощались, дошли до двери, нерешительно потоптались, вздохнули, повернулись на сто восемьдесят градусов, вернулись за стол и попросили их выслушать.
Айрас и Кателла были мужем и женой, абсолютно надежными ребятами, однокурсниками Лисс и совершенно неразлучной парой, хотя внешне этого нельзя было и предположить. К каждой встрече выпускников им приходилось придумывать новые остроумные ответы на традиционный вопрос: «Айрас, ты по-прежнему носишь Кателлу в кармане?»
Высоченный, широкоплечий Айрас, в котором за километр можно было признать мхатмианина по отсвечивающей в темноте люминофорами коже, роскошной гриве ярко-голубых волос, росших от загривка и плавно переходящих на висках в блестящие чуть более глубокого синего цвета бакенбарды, по постоянно вращающимся в черных глазницах треугольным алым зрачкам… И крошечная Кателла, происхождение которой было таким же темным, как ее коротко стриженые волосы… Вечно кутающаяся в свитер с длинными рукавами, тихая, незаметная Кателла. Айраса было видно даже во тьме ночной: особое вещество, содержащееся в клетках мхатмиан, аккумулирует солнечный свет днем и отдает его ночью. Кателла даже в компании однокурсников вела себя так, будто ее не было. За каждого из этих двоих Лисс отдала бы жизнь. Каждый из этих двоих дал бы себя на куски порезать за «ботанку Ковальскую».
Общались с Лисс они по негласному правилу: хорошие новости — сначала, плохие — в конце. Сейчас они, каждый по-своему, колебались: Айрас бешено вращал зрачками, Кателла пыталась раствориться в спинке стула. Очевидно, не могли решить, достаточно ли плоха новость, чтобы обсуждать ее в самом конце. Поэтому Лисс сама хлопнула кулаком по столу и буркнула: «Рассказывайте».
Рассказывать было не то чтобы очень много. Речь шла о Тоне, точнее, о его странноватой привычке часами просиживать в музее медиевальных культур — залах, где хранилась обширная коллекция артефактов, привезенных Лисс с других планет либо присланных ей в подарок «за хорошее поведение». Коллекция была завидная, особенно в некоторых отделах.
Так, Носитель Эбриллитового Венца Мхатмы, которому кровожадность Лисс весьма импонировала, к каждому земному и конфедеративному празднику дисциплинированно радовал ее щедрым подарком, а именно: новым образцом дыбы или какого иного пыточного средства; бусами, отпугивающими веллюрий (по поверьям Мхатмы, эти милые создания в образе многоруких женщин, выпускающих изо рта, наподобие земного муравьеда, язык-трубочку и высасывающих мозг жертвы, ущекатывая ее тем временем до смерти, водились в тропических лесах этой богатой суевериями планеты); широченным мхатмианским сарафаном, в который можно было завернуть штук десять Лисс, но зато он был украшен таким количеством эбриллитовых страз, что любая светская львица пообкусывала бы себе все локти от зависти.
Помимо мхатмианских нарядов и обрядово-пыточных прибамбасов, в личном музее доктора Ковальской можно было полюбоваться на обширное собрание верийского, аккалабатского, делихонского (далее — по списку) холодного оружия, жутковатые предметы культа богини Анко с Ситии и Сколопакса, образцы печатных изданий, манускриптов, надписей и изображений, выполненных в самых невероятных техниках на самых непредсказуемых носителях…
В музей водили студентов, но не только их: Лисс умела отбирать культурные (во всех смыслах этого слова) ценности и показывать их так, что артефакты давно ушедших эпох и далеких миров оживали в стеклянных витринах. И казалось, что глиняную кружку с вычурной ручкой только вчера поставил на стол племенной вождь на Руганде, засушенная цикония благоухала в волосах аккалабатской деле, помятый жестяной медальон еще хранит тепло груди того несчастного, с которого сорвали его безжалостные жрецы Сколопакса, а набор сережек и колокольчиков для языка вырывали друг у друга из рук первые модницы Хортуланы. В общем, в музее было на что посмотреть.
Там-то Тон и сидел. Просиживал, по наблюдениям зоркой Кателлы, все свободное время. На полу в зале сектора — «Дилайна — Аккалабат — Локсия». Молча, в полнейшей тьме, поскольку шторы были всегда задернуты, а свет включали только при посетителях — берегли яркие краски дилайнских рукописей.
