— Война вернется еще, — молвил Волкодав, выдавая тайну грядущего. Впрочем, Охлябя не глуздырь был, его дело было верить или нет. Да и у него, видать, такая дума была, что вернутся еще мергейты. — Не сюда, так поблизости объявится. Мы мергейтов прогнали, а не войну. Мы то уйдем, вроде как по Светыни вельхи убитые уходили. А война вернется, как облако черное, что в ненастье висит — не уходит. А там и рубахи появятся новые.
— И я о том мыслил, — подтвердил Охлябя. — Не знаю уж, чем тебе так рубахи мергейтские милы. В печище беленых холстов бери — не хочу. Нешто матери рода тебе десятка аршин не уделят? И кож добрых наделать можно, только скажи как. Да я не о том. Как драться, это мы знаем теперь. Хлебнули крови — и чужой, и своей. Как сделать, чтобы война не вернулась, вот о чем думаю.
— Нетрудно сказать, — вырвалось внезапно у Волкодава. Таким присловьем начинал речи Зорко, приучившись тому у вельхов. Должно быть, не весь он ушел на двести лет вперед, что-то осталось и срослось с судьбой Волкодава, дав ему новые слова. Охлябя сразу быстро глянул на Волкодава, и в глазах его прочиталось одно слово: «Вельх». — Гурцата убить.
— Ишь ты! — усмехнулся Охлябя, показав над черной бородой ровный оскал крепких белых зубов. — А ну они себе другого найдут?
— Не найдут, — возразил Волкодав. — Остальные — люди, даже тот в белом халате и саблей с елеманью, который на коне в Нечуй-озеро сиганул. А Гурцат не человек. Потому неведомо, чего он хочет.
— Это как? — вопросил Охлябя. — И тебе-то о том откуда знамо?
— Известно, — отвечал Волкодав, присаживаясь на рухнувший сосновый ствол, обросший уже мхом. Беседовали они в стороне от печища, на полянке, середь которой было малое озерцо. Охлябя уж с самого начала оседлал этот ствол, а Волкодав все так и сидел на корточках, разбирая рыболовные снасти. — Все люди чего-то хотят: дома, любви, золота. Иные до знаний охочи. До славы. До власти. А Гурцату это все без надобности. Поначалу выходило, что богатства и власти ему хочется. А со временем обернулось, что и нет. Вот он на восход пошел, после на полночь. Теперь, молвят, на полдень собрался, а там и на закат подастся и снова на полночь, дай-то срок. И нигде своих людей не ставит и власти своей не имеет, как уйдет. Один пепел только. Будто рыскает, ищет чего. Не отыскивает и уходит, со злобы все порушив. И других гонит. И немало времени пройдет, допреж чем они задумают Гурцата скинуть. Зане у них своя правда, иная, нежели у нас, но и не хуже. А в ней предписано: военачальника слушать и самому таковым быть на своем месте. А время пройдет, и припоздниться есть опасность.
— Так ли, нет, а я одно уяснил, — заметил Охлябя. — Уйдешь ты опять. На войну уйдешь, и многие за тобой потянутся, хотя и в чужие края. И я пойду, что скрывать. Про черное облако верно ты молвил. Долго ли, коротко, а все одно по Звездному Мосту идти. Нигде не речено, что в чужой земле нельзя свою охранять. Тех, кому после нас быть, мы уже подняли. За то тебе благодарность и вельхам твоим — за братство. Вы его принесли. И тем вервь не пропадет. А мне спокою не видать, пока на овиде тучи блазнятся. Лучше уж я этот непокой в дальние земли унесу, чем здесь им людей смущать. Ты ж вот ушел четыре зимы назад и верно поступил, как я вижу.
— Уйду, — кивнул Волкодав. Сказал за себя, не за Зорко. — А тебе и другим не след, полагаю. Без материнского слова и вовсе не след.
— Будет такое слово, — как-то равнодушно отвечал Охлябя. Поднялся прохладный свежий ветер, и не совсем еще зажившие раны Охляби отозвались в его теле крушецовой тяжестью и морозным льдом. — Тебе ж дали и не больно сожалели. И теперь долго горевать не будут. Это покуда: при внуках наших иначе станет. Пойду я, надену что-нибудь. Раны к осени ныть начинают, точно железо от сабель их в теле осталось и стынет. На полдень подаваться надо, там, сказывают, зимы не бывает, — невесело усмехнулся он и зашагал к лесу, не оборачиваясь.
Волкодав провожал его взглядом и думал, что не понял его предостережение Охлябя, да и не мог понять. Кто знает, не ушел бы он и еще десяток-другой с ним, так, может статься, и отыскались бы такие через два века, кто не допустил бы Винитария и комесов его селиться за Светынью, напротив. А если и допустили бы, так не позволили бы ночью врасплох себя застать. Грустил об этом Волкодав, а поделать ничего не мог — не умел он сказать, как Зорко, чтобы вняли ему. Только делом показать. А делом как раз он только и мог явить, как воевать способнее. Не удержать ему было Охлябю. И значит, надо было сюда Зорко Зоревича возвращать. И успеть еще сказать ему, зачем так нужно и что случится в будущем, коли ухода этого не предупредить.
И вот однажды, когда рюен месяц уже делился с землей последним теплым дыханием, Плаве привиделось, будто корабль, на коем плавал Зорко где-то в грядущих морях, пробуя на вкус горечь будущего времени и сравнивая ее с нынешней, подошел к галирадской пристани. И Зорко сошел на деревянный причал и сразу обернулся лицом туда, где вверх по Светыни лежала, невидимая пока, страна веннов. Обернулся и будто услышал чей-то зов или с чьим-то взглядом встретился и внезапно в лице переменился, точно вспомнил о чем-то.
— Одними намерениями добрыми до него не доберешься, — ответил он кому-то, кто был, наверное, рядом, но Плава его не видела, поелику Зорко сказал в сторону. — Для того намерений и вовсе держать не нужно. И надеяться даже не надо. Иди и смотри. Точно река тебя несет, и легко тебе в ней.
— Так что ж, и делать ничего не следует? — спросил чей-то молодой и сильный голос, в коем, однако, была неуверенность и вопрос — вопрос о правде.
— Кто тебе такое молвил? — откликнулся Зорко. — Делай, только мысли о том, чтó делаешь, а не о том, что дéлаешь. Пиши картины и ходи по земле. Или на месте сиди и пиши. И смотри. И отвлечься не бойся на что иное.
— Значит, важно, как сделать. А если не выйдет?
— Себя не жалей, о других подумай. Сказано же, нет дороги. А прийти можно. Думай, что делаешь. А теперь не серчай, идти мне надо. В Галираде не задержусь. Увидишь еще свой Травень-остров, не тревожься о том.
С тем сон прервался, но с этих пор Плава стала замечать, что рубаха стала сидеть на Волкодаве уже не так ладно, как еще седмицу назад. И она скоро сшила новую рубаху, поменьше, чтобы опять никто не заметил подмены. А еще через седмицу на двор воротился откуда-то черный пес. Пришел и сел у порога. Дождался, пока Волкодав вышел, и поглядел внимательно ему в глаза. Волкодав видел черного пса не впервые. Когда он менялся с Зорко, пес при нем нередко оставался, но всегда как-то не до него было, и Волкодав действовал сам по себе, и пес тоже. Теперь они встретились. Волкодав знал, вернее, не знал, а просто мог говорить с любой собакой на одном языке. И на сей раз думал, что получится. Но вдруг — от Плавы это не укрылось — посерьезнел и даже на полшага отступил назад, чего Зорко никогда не делал. Отступил, и казалось, сейчас поклонится до земли. Но нет, не стал, хотя поклонился все же, а про себя. Потому что про себя можно не только сказать, но и сделать, и это будет видно. А пес махнул хвостом и затрусил прочь, к воротам, и Волкодав за ним пошел.
