Алексей Молокин - Злое железо

– Слава богу, что вы еще не уехали, – вальяжным баритоном с порога заявил он. – Господин Авдей, вы вчера ушли, позабыв получить свой гонорар, поэтому я счел необходимым отыскать вас, чтобы лично вручить деньги. Я понимаю, вы человек творческий, – тут он покосился на пустые пивные бутылки, – но не уделите ли мне несколько минут для делового разговора?

Я демонстративно медленно допил пиво, взял гитару, накинул куртку и проследовал за гостем.

Господин опасливо покосился на инструмент, подвинулся, пропуская меня вперед, обдав запахом дорогого одеколона, и проследовал со мной к лимузину.

Мой утренний гость оказался владельцем нескольких московских ночных клубов, как ни странно, некоторые из них были вполне приличными, попадались даже клубы, где играли живой джаз. Звали его Савелием Давидовичем Скороделовым, и был он потомственным коммерсантом. Везет мне на потомственных, однако! Сначала герой потомственный, теперь вот купец… Вручая пухлый конверт с деньгами, потомственный коммерсант слегка поклонился и сказал:

– А вы знаете, что вы гений, господин Авдей?

Я притворился, что не знаю.

– Я сделаю вам ангажемент, – сообщил мне Савелий Давидович, приглашая в лимузин.

Что же, пожалуем в машину, как пели ребята из «Пинк Флойд».

С этого дня у моих богов не было недостатка в поклонниках.

Где я только не играл! Элитные клубы мне быстро надоели, гламурная публика вызывала отвращение своей фальшью и бесстыдством, а стадионы – безликостью и массовым психозом. Я был нужен своим поклонникам для того, чтобы хоть иногда становиться самими собой, а когда некоторые из людей становятся самими собой, это зрелище не из приятных. Чем дальше, тем глубже меня засасывала публичная жизнь, внутрь, до самого дна, которое здесь почему-то здесь считалось вершиной духовности. Людям необходимо было раскрепоститься, я помогал им делать это, они платили бешеные деньги за то, чтобы почувствовать себя скотами или тиранами, но при этом незаметно для себя становились рабами чужих божков.

Однажды я играл на одном столичном сборище. Сначала мне показалось, что это были какие-то гламурные сатанисты, во всяком случае, над покрытым алым бархатом подиумом висел перевернутый крест, а рампа освещалась черными свечками. Зрелище было совершенно китчевое, меня даже слегка подташнивало, а когда перед моим выступлением на подиум вытащили полубесчувственную девушку и принялись привязывать к некоему подобию алтаря, я и вовсе отвернулся. Голливудская дешевка, да еще малобюджетная к тому же.

Однако когда я заиграл, то понял, что некоторые боги внутри меня придерживаются другого мнения, что это представление им по-настоящему нравится и они намерены поучаствовать в нем в качестве режиссеров.

Некто в черном дурацком балахоне поднялся на подиум, вытащил из складок своего одеяния блестящий стилет и торжественно занес над глупо хихикающей девицей, сразу же раздвинувшей ноги. Он что-то там говорил, а я в это время пытался усмирить разбушевавшихся во мне кровожадных богов, но мне это не очень удавалось.

– …Тебе наша жертва, жуткозвучный посланец ада! – с пафосом провозгласил черный и опустил нож.

Девушка дико закричала, потом захрипела, а участники сборища, отталкивая друг друга, полезли на подиум. Они макали пальцы в кровь и мазали ею губы и лбы, срывали с себя одежду и ногтями рисовали на телах кровавые пиктограммы. Некоторые опустились на четвереньки и словно собаки принялись слизывать с пола темную жидкость.

– Авдей, Авдей! – ревела публика. – Слава Жуткозвучному!

Меня затошнило, но некто во мне ликовал. Ему была угодна жертва!

Мертвое тело вспыхнуло синеватым пламенем, потом рассыпалось пеплом, обезумевшие люди подбрасывали пепел в воздух, посыпали им головы, валялись в нем, словно собаки, в падали. Наверное, если бы у кого-нибудь из них был при себе счетчик Гейгера, то к человеческим воплям добавился бы еще отчаянный треск газовых разрядов.

И тогда я, стряхнув с сознания хмельного от крови и человеческого безумия бога, поднял упокоенное железо. Все равно они были обречены.

После этого случая я уехал к себе в провинцию. Денег у меня было достаточно, но зараза во мне требовала новых и новых жертв. Самое скверное, что меня притягивали человеческие мерзости, я был уже почти готов к тому, чтобы на земле воцарился культ меня, я даже хотел этого. Незаметно для меня желания пришлых богов стали моими желаниями, я видел людей такими, какими не видел их раньше, я презирал их и в то же время нуждался в служении себе.

В конце концов я возненавидел окружающую меня мерзость, да и себя самого тоже.

Но человеческое во мне еще оставалось. И принятые мной боги не все были жестокими. Боги – ведь они как дети, они вообще не различают добра или зла, и слово «совесть» им неведомо. Разумом я понимал, что не весь мир настолько отвратителен, но боги и разум – понятия несовместимые. Я мог очистить мир от подонков и негодяев, пройдясь железной гребенкой по планете, но имел ли я на это право? Ненависть и любовь божественны по своей сути, но мировое равновесие обеспечивает человеческая совесть. Что бы там ни говорили, но любовь воплощается в женщине. Я создал себе женщину, но нас разъединили, когда мы выполнили предназначенное. Меня выбросили из мира, использовав в качестве упаковки для скопившегося там мусора. Меня выкинули вместе с ненужными уже богами сюда, в тот мир, который я считал своим, хотя всегда подозревал, что живу на помойке. Я был лишен любви, но у меня еще оставалась совесть. Так имел ли я право выпустить на волю ненависть?

Но может быть, все-таки стоит взять в руки сотворенное мной чудовище, ударить по струнам и, возглавив когорту слившихся со мной богов, смести с планеты уродов, недостойных называться человеками?

Правителей, предающих свои народы.

Народы, достойные своих правителей.

Мужчин, видящих в женщинах существ низшего порядка.

Женщин, пожирающих мужчин, чтобы обеспечить себе легкую жизнь или просто выжить.

Тупых стариков и старух, желающих, чтобы их дети мучились не меньше, чем они когда-то.

Эгоистичных детей, отказывающих родителям в праве на собственную судьбу.

Кто же тогда останется на планете?

Кучка праведников, не имеющих сил и воли грешить, да еще маленькие дети, больше никого. А кто будет заботиться об этих беспомощных существах?

У богов нет совести, а у меня она есть, потому что я еще и человек. Так вправе ли я ненавидеть?

Я повсюду. Я, неупокоенное железо, могу подняться по твоей воле и изменить мир так, как ты захочешь. Я сплю в орудиях войны и орудиях мира, но первоначальная суть моя остается прежней. Я в крови людей, и тебе достаточно только захотеть, чтобы я проснулось.