Тем более к умозрительному потрясению немедленно присовокупилось и зрительное — дом, о котором судачили за ее спиною два господина, находился аккурат перед ней, а за ним просматривался тот самый парк.
«Неужели он такой длинный? Где ж он был в нашем времени?»
Временно позабыв про порядочность, потрясенная бизнес-леди преодолела еще метров сто, тщетно стараясь сыскать в этой чуждой стране хоть одного «земляка», способного послужить ориентиром.
«Где здесь хоть площадь Независимости?»
Теоретически площадь не-Независимости должна была быть где-то рядом — впереди уже просматривался конец не-Крещатика.
Практически ничего похожего на площадь нигде не просматривалось. С нечетной стороны тянулись сплошные, сплошь незнакомые дома. На противоположной стороне вырисовывалось непонятное двухэтажное здание, на башне которого повис Архангел Михаил.
«Где я? Это даже смешно. Заблудиться на Кресте».
В стране 1893 года Катя и впрямь была американкой, прибывшей с одного конца света на другой. И на миг ее охватил неконтролируемый страх перед этим незнакомым, чужим, закрутившим ее…
«Ох… Слава богу!»
Восклицание было уместным.
Далеко-далеко, на горе Старого Города, возвышалась колокольня Софии.
Катя испустила благостный вздох.
И впервые ощутила себя дома:
«Это все-таки Киев.
Мой Киев. София!»
Отправься она и на девять веков назад, маяк, возведенный Ярославом Мудрым, помог бы ей сориентироваться в столице Древней Руси и во времени Петра I, и во времени гетмана Богдана Хмельницкого, и во времена Екатерины II…
«Так, значит, это и есть будущая площадь?»
Миновав пару заполонивших не-площадь домов, включая кафе Семадени, где Маша ела мороженое с Мишею Врубелем, Катя обнаружила там еще одного старого друга — «октябрьский дворец». И с его помощью определила, что находится на Институтской.
«Любопытно».
Поднявшись по ее крутизне на Печерск и не обнаружив там национального банка, Дображанская свернула туда, где должна была располагаться Банковская.
«Тут должен стоять Дом с химерами».
Дом не счел себя должником.
Он еще не стоял. И ничто не мешало Кате встать на его место и увидать с будущей его высоты именье покойного Меринга (наверняка бывшего по совместительству покойным Федором Федоровичем). Не меньше десяти гектаров земли с многочисленными застройками и озером в центре.
Озеро в сердце Киева поразило коренную киевлянку особенно.
«И это каких-то сто лет назад. Непаханая целина! Здесь построят театр Франка, улицы Городецкого, Заньковецкой… И в гигиеническом отношении состояние Крещатика сильно понизится. А чье-то состояние сильно повыситься. Наследники продают это… Интересно, за сколько?»
Столь обширная недвижимость заинтриговала хозяйку рухнувших магазинов настолько, что, воровато оглядевшись по сторонам, порядочная Катя повела себя неподобающим, можно сказать, возмутительным образом. Деловито сняла перчатки. Достала из кармана мобильный компьютер. И вскоре получила ответ на заинтриговавший вопрос.
«…бытует мнение, что они продали наследие профессора Меринга за бесценок. На самом же деле за эти 10 десятин им было выплачено 800 тысяч рублей, что в 1895 году составляло огромную сумму».
«У нас в Башне лежит больше полумиллиона старых денег», — зазвучал в Катиной голове голос Маши.
Дображанская вздохнула.
«Все равно не хватает. А жаль.
Ладно, теперь на вокзал.
И помнить, что я — порядочная!»
* * *
— Простите, я есть инострянка, — обратилась Катя к шествовавшей мимо здания Биржи чинной семейной паре. — Мне нужон вокзал. Я есть плохо по-русски…
— Вокзал? Есть… Это рядом! — удивила Катю благообразная дама.
— Позвольте проводить вас. Это наш долг, так сказать, оказать вам гостеприимство и всяческое содействие, — зачастил ее остроусый супруг.
И минуты четыре спустя изумленная «инострянка» уже стояла у ажурных ворот в Купеческий сад, сквозь которые просматривалось здание летнего вокзала[28] в строгом русском стиле.
А милейшая дама эмоционально убеждала ее:
— Это там, у русских, вы «плохо есть». А у нас вы будете хорошо кушать… Очень вкусно!
Вот только изумление Кати проистекало отнюдь не из этого мимолетного казуса.
Перед Катериной Михайловной лежала Царская площадь!
* * *
Прибыв двое суток спустя на крохотную станцию Ворожба, Дображанская с трудом нашла здесь извозчика. Зато тот без труда нашел на «Покровской ул.» безномерной «собственный дом» — двухэтажный, с обломанной ажурной резьбой вокруг рам.
Опустив чемодан на землю, путешественница села сверху и бездумно погладила металлический замок.
Перед ней был дом прапрабабки — приземистый, низкий.
Но Катерина видела другой. С передником балкона, растянувшегося на фасад, отделяя первый этаж от двух верхних. С фонтаном «Иван» на первом плане. С проезжающим мимо первым в России трамваем.
Фотооткрытку, адресованную Анне Михайловне Строговой.
За бесконечность пути Катя изучила ее до пятнышек. Помнила, что правый верхний угол отломан, на розоватой марке изображен двуглавый орел и стоимость «три 3 коп.», а в середине снимок желтее, чем по краям. И безутешно жалела, что не показала «почтовую карточку» Маше.
Стоило еще раз поднести открытку к глазам, стало очевидно: дореволюционная площадь, показавшаяся Кате не киевской, незнакомой, неважной, — была важным местом действия. Число 13 31 12 84 на обратной ее стороне — временем!
И все это вместе отлично вписывалось в порожденную Ковалевой теорию.
Однако не до конца.
Ибо открытка свидетельствовала: в этой истории был еще кто-то, покуда в нее не вписанный.
Они видели фото: Царскую площадь, «Европейскую» гостиницу, фонтан, первый трамвай.
Но у этого снимка был и «фотограф».
Кто-то, оставшийся за кадром. Кто-то, кто прислал прапрабабушке Анне весточку с указанием места и времени…
ее смерти!
Но указывать обратный адрес на дореволюционных открытках было не принято. Катя разглядела лишь круглый киевский штамп.
«Ладно. Надо разобраться во всем этом».
Катерина поискала электрический звонок — не нашла и ударила в прапрабабкину дверь кулаком.
— Кто? — крикнули оттуда полминуты спустя.
— Я к Анне Строговой. Из Киева. По важному делу.
Дверь открыла женщина.
Такая некрасивая, что уголки Катиных губ невольно и неприязненно дрогнули.
Облаченное в траурный багет столетнее фото делало ее некрасоту значительной и загадочной, но в жизни, которую Катя считала сейчас своею реальностью, — некрасивость ее прапрабабушки не была приукрашена ничем.
