— Если он с кем-то и будет говорить, то только с тобой. И пищу возьмет только из твоих рук.
— Я уже говорил с ним — и что вышло? — этот разговор походил на дурную бесконечность отражающейся в зеркале капели. — Он сказал, что никакого другого халифа, кроме моего брата, не знает и знать не желает.
— Ты не предлагал ему еды.
— По-вашему, я должен был сунуть ему под нос чашку с молоком?! Или попытаться пихнуть в рот салатный листик — как барашку?!
— Это волшебное существо, Абдаллах, — матушка, видно, тоже устала ходить по кругу в их бесконечных спорах. — Волшебные существа…
— …ведут себя не так, как люди, — с досадой отмахнулся аль-Мамун.
Подумать только, а ведь это он, Абдаллах, посоветовал брату разбудить нерегиля. А мать сопротивлялась, как могла… Теперь, по странной прихоти судьбы, все обстоит с точностью до наоборот. Впрочем, он знал лишь то, что ему рассказывали о книге Яхьи ибн Саида — саму рукопись в руках не держал, да и список так и не собрался заказать, все не до того было. Хотя… о легендарной строптивости Тарика ему тоже рассказывали. Да что там, о ней даже уличные певцы распевали…
Что ж, жаль. Но, по правде говоря, так было даже проще. Тахира и Харсамы вполне достаточно против разбегающейся, как тараканы, свиты предавшего брата. А карматы — ничего тут не поделаешь, с карматами придется справиться самому. Он доведет до конца начатое аль-Амином. С оголтелыми фанатиками покончит флот и высадившееся на берег аль-Ахсы войско.
Ну что ж, все становилось ясно и понятно. Надо бы попросить Сахля доставить сюда шкатулку с печатью Дауда. В конце концов, хватит мучить себя и… других, пора прекратить это бессмысленное копошение в глухом городишке и идти на столицу.
— Абдаллах?..
Госпожа Мараджил стояла, кутаясь в роскошную ярко-фиолетовую пашмину. За ее спиной жались одна к другой замерзшие невольницы.
— Прошу тебя, попытайся еще один раз. Последний.
Накидывая шаль на голову, она величественно кивнула, прощаясь. И пошла с айвана. Садун продолжал сидеть на голых досках пола, перебирая узелки веревочного пояса.
— Ладно, — вздохнул аль-Мамун. — Попробуем. В последний раз…
У деревянной решетки жались и ежились стражники — впрочем, возможно, от холода. Двое здоровяков в шелковых синих кафтанах нишапурской гвардии тянули ладони к жаровне и зябко поводили плечами. То и дело посматривая — туда.
За резными квадратами было прекрасно видно, что нерегиль, против обыкновения, не сидит, упершись тяжелым взглядом в дверь, а лежит, с головой закопавшись в меховые покрывала.
«Вот и все чудище», озорно подумалось аль-Мамуну. «Горка меха — и только…».
Дверь заскрипела, открываясь, но куча шуб не пошевелилась.
Осторожно — чтобы молоко из чашки не расплескать — Абдаллах прошел к ало-синему краю хорасанского ковра, на котором лежал нерегиль. По-прежнему под ворохом шуб — трех соболиных и одного норкового покрывала. Под ворох уходила блестящая толстая цепь, крепившаяся к внушительному кольцу на стене. Прям как тигр в зверинце, только мех не свой, полосатый, а чужой, со зверьков из лесов на ханьской границе…
Аль-Мамун присел на ковер — тоже неплохой, мать упорно настаивала на том, что место пребывания Стража должно быть убрано со всей возможной роскошью. Правда, Абдаллах отчаялся понять, как в отношении госпожи Мараджил к нерегилю сочетались великолепные ковры, золотая посуда, цепь с ошейником и умиротворяющие клещи с дыбой.
Так вот, усевшись на ковер, он поставил чашку на пол. Молоко плеснулось в посудине, едва не залив роскошный густой ворс.
Ворох шуб не шевелился.
И тут аль-Мамун озадачился: а что, собственно, делать дальше?
Протянуть руку и растолкать спящего?
Мда, примерно так и поступили, когда пребывавшего в беспамятстве нерегиля расковали, извлекли из ямы, вымыли и одели в чистое. Сумеречник едва не свернул шею лекарю — старый Садун чудом остался в живых. Самийа рычал и рвался в удерживающих руках воинов, подобно хищному зверю. С тех пор нерегиль сидел на цепи, и близко к нему не подходили.
Абдаллах почесал в затылке под куфией, изумляясь идиотизму ситуации. Уважаемый джинн, не желаете ли полакать вкусненького? Да как вы можете такое предлагать! Неужели вы, почтеннейший, не видите, что уважаемый джинн спит, храпит и видит седьмой сон?
Ну не дурь?
Да еще старый Садун стоит и смотрит на все это дурацкое представление.
Аль-Мамун вздохнул и обернулся к лекарю:
— Оставь нас, о ибн Айяш. Я не враг себе, и стану совершать неразумного…
Садун молча поклонился и исчез за дверью.
Еще раз посмотрев на молоко, Абдаллах фыркнул — воистину, сейчас он пребывал в самом глупом положении за всю свою жизнь.
— Эй… — нерешительно окликнул он гору меха.
«Уважаемый джинн, не изволите ли высунуть голову и полакать молочка?..», пронеслось в голове.
Голова высунулась из-под шуб настолько быстро, что аль-Мамун подпрыгнул от неожиданности. Глухо звякнула цепь — и они уставились друг на друга. Абдаллах — озадаченно, Тарик — мрачно.
— Ты не имеешь власти мне приказывать, — проговорил, наконец, нерегиль. — И не смей надо мной издеваться… человечек.
Аль-Мамун вздохнул и покачал головой. В прошлый раз Тарик тоже дерзил и сплевывал обидные слова. И выглядел точно так же — хмурый и стриженый: свалявшиеся за полтора года заточения волосы не удалось промыть и расчесать, пришлось обрезать под корень. Вспомнив тот первый разговор, Абдаллах неожиданно рассердился. И строго сказал:
— Имею. Полное право. Согласно завещанию отца я — халиф аш-Шарийа. Что бы ты по этому поводу ни думал.
Нерегиль выкопался окончательно, сел и оперся подбородком о пальцы сложенных рук. И прижмурился — с любопытством, догадался аль-Мамун.
— Я не сказал — права. Я сказал — власти, — усмехнулся сумеречник.
От этой кривой ухмылки Абдаллаха прорвало:
— А мне плевать на твои волшебные выкрутасы! Я — человек, и понимаю все по-человечески! Как разумное существо! А ты — как волшебное! То есть через жопу! Что плохого тебе, такому всему из себя волшебному, я сделал, когда освободил из тюрьмы?! А? Отвечай! Почему кидаешься на моих людей?!
В ответ нерегиль приподнял бровь и взялся двумя пальцами за цепь:
— Это ты называешь освобождением? По-твоему, я, как ханьские монахи, которые учат, что свобода — внутри, должен считать это — иллюзией?
— Мне плевать на ханьских монахов, — мрачно сказал аль-Мамун. — Ты повел себя недостойно разумного существа. Ты набросился на лекаря.
— На разумных существ ошейники не надевают.
