— Живо, — нажимал Лилей.
— Солнышко, ну что же ты, порадуй своих крёстных фей, — не сдавалась Лилео.
— Не то нам придётся заставить тебя кричать и тут, — продолжал Лилей.
— Будь хорошим мальчиком, — добавили они хором.
И при этом обоим, разумеется, прекрасно было известно о том, что его даже не нужно заставлять. Если бы им просто вздумалось у него что-нибудь спросить напрямую — и он бы ответил, не мог бы не ответить, он вынужден был бы сдать им всё: подробный план корабля Паука, технологию взлома правительственных сайтов, технику запретной магии, прочтённую им когда-то по чистой случайности. Он бы вынужден был выдать им абсолютно любую информацию, которой была забита его многострадальная голова, потому что информация эта у него из головы не имела свойства удаляться, даже если была ему не нужна; и эти двое были достаточно умны и достаточно опытны, чтобы с помощью этой информации захватить власть во множестве галактик. Но дело было именно в том, что они никогда его ни о чём не спрашивали: они знали, что он не может не ответить на прямой вопрос, но никогда этих вопросов ему не задавали. Только в его собственном разуме, именно тогда, когда отвечать как раз было необязательно. Может быть, они считали, что так будет… веселее.
— Пожалуйста, — выдохнул он. — Пожалуйста, не будите меня…
И только после этого он упал в сон без сновидений.
Последнее, к его величайшему сожалению, было явлением крайне недолговечным.
***
Шаги давались тяжело.
Очень, очень тяжело, но ему нужно было двигаться, непременно двигаться вперёд. Руки постоянно затекали, но совсем опускать их тоже было нельзя — иначе он гарантированно свалится. Падать определённо не хотелось: справа от него бушевало бесконечное море огня, изредка для острастки лизавшее подушечки его пальцев на вытянутой для баланса правой руке и подпалившее ему край правой штанины, слева неистовал ледяной буран, из-за которого левая рука и левая половина лица были сплошь синие, замороженные, и управлять этой стороной было ещё труднее, чем правой.
И он шёл босиком по возвышавшемуся над двумя бездонными пропастями лезвию, которое истончалось с каждым шагом.
Как это случилось с ним? Сильвенио не помнил. Он знал только, что шёл так уже достаточно давно. Должно быть, целые годы, потому что изначально он, насколько ему было известно, шёл по широкой железной плите, а теперь то, что осталось от этой плиты, безжалостно резало ему ноги. Остриё лезвия вонзалось в его босые ступни тем глубже, чем дальше он продвигался, и густая серебристая кровь уже давно отмечала его путь. С правой стороны лезвия кровь мгновенно высыхала и либо застывала на железе жуткими бурыми разводами, либо испарялась и добавляла в воздух свой отчётливый узнаваемый привкус. С левой стороны кровь замерзала, не успевая даже добраться до того уровня лезвия, ниже которого из-за бурана ничего уже разглядеть было нельзя, а иногда, повинуясь беспрерывно мечущемуся между двумя сторонами ветру, кровавые испарения справа снова превращались в жидкость, стоило им попасть под порывы холодного воздуха, и оседали на его лице и одежде хаотичными тёмными брызгами. Ветер, к слову, кажется, считал своим любимым занятием мешать Сильвенио идти всеми доступными способами: бил в лицо, обдавая поочерёдно жаром и холодом, подсекал под колени, толкал со всей силы влево и вправо, и Сильвенио удерживался до сих пор только благодаря тому, что приучился уже за время жизни на пиратском корабле держать равновесие даже в таких невыносимых условиях. Боль в разрезанных ногах грозила вскоре лишить его сознания, и неизвестно, почему этого не произошло до сих пор; правая сторона его тела была обезвожена, и даже пот, до того покрывавший каждый миллиметр кожи с этой стороны, уже давно высох и теперь напоминание о нём осталось лишь в виде липнущей к телу одежды; левая сторона его тела перманентно сотрясалась дрожью и была уже нечувствительной, ухо и рука с той стороны готовы были в любой момент отвалиться, как уже отвалился недавно мизинец на ноге, когда эрландеранец неосторожно решил отдохнуть хотя бы немного.
Никогда в жизни ему так сильно не хотелось заплакать. Кажется, он и плакал, потому что никого вокруг в обозримом пространстве не наблюдалось: он был в этом Аду совершенно один на этот раз. Но плакал бесслёзно и беззвучно — слева слёзы уже давно образовали ледяную корку от глаза и до подбородка, справа слёз просто не осталось, а горло — горло чудовищно расцарапывали изнутри и холод, и жажда, с одинаковой силой.
Но ему всё равно приходилось идти дальше. Ему необходимо было двигаться вперёд, потому что сзади на него неотвратимо надвигалось облако чернильной тьмы. Всего две вещи он знал сейчас наверняка: ему было ни в коем случае нельзя позволить тьме себя захватить, но и умирать, малодушно сбросившись куда-нибудь в сторону — нельзя было тоже, потому что и в том, и в другом случае его ждало нечто, что было хуже смерти. Кто-то — кто, интересно? — определённо проверял его, это говорили все его инстинкты, и этому кому-то, очевидно, важен был совсем не результат. Сильвенио и сам понимал, что у него нет ни единого шанса когда-нибудь дойти до безопасного места, и тем бессмысленнее был его путь, однако что-то подсказывало ему, что тому, кто его проверяет таким образом, важно само его стремление, важно посмотреть, будет ли он бороться или же сдастся, и если сдастся — то он не очнётся уже больше никогда, ни в одном из миров, ни в одной из реальностей, а если нет… то кто знает, что тогда? У него была только эта бессмысленная, нелогичная, глупая надежда, и отчего-то казалось, что если он предаст эту надежду и позволит себе умереть сейчас, то лишится не только будущего, но и прошлого, и его имя канет в забвение навсегда.
Прошлое… Он не знал, существовало ли оно на самом деле. Воспоминания о прошлом казались очень далёкими, очень смутными, недостоверными какими-то. Периодически чьи-то лица всплывали перед почти ослепшими за годы этой непрекращающейся пытки глазами, чьи-то образы, чьи-то голоса… Он помнил лучистые зелёные глаза своей матери, помнил улыбку своего отца. Помнил уверенный ритм чьего-то большого сердца, который так приятно было слушать, тепло чьих-то сильных рук, чьи-то огненно-рыжие волосы, чьи-то полные алые губы, чью-то зелёную спецовку, пропитанную красной кровью, чей-то мягкий, миролюбивый голос, звавший его с такой нежностью и горечью — но кому это всё принадлежало? Судя по этим крошечным фрагментам его жизни, он был когда-то окружён заботой и любовью — тогда где сейчас все эти люди? Были ли они когда-нибудь на самом деле? Были ли у него хотя бы родители? Существовал ли он сам когда-то? Или, может быть, он действительно жил, только был ужасным грешником и умер, а это — его расплата?
Сильвенио не знал ничего из этого, но продолжал упрямо идти вперёд — такой маленький по сравнению с миром двух стихий, такой ничтожный. Одинокое, потерянное, забытое всеми и забывшее всех существо, преследуемое неведомым злом, идущее без цели и без смысла и имевшее только такую же ничтожную призрачную надежду — вот кем он был, и вот кем он, похоже, будет теперь всегда.
Вот только — не всегда. Лезвие истончалось, заострялось, сужалось, постепенно превращаясь в ниточку, на которой висела его жизнь. Лезвие всё сужалось, тьма наступала всё быстрее и нетерпеливее, жар и холод всё усиливались, а ветер ненавидел его с каждой минутой всё больше. И — у него кончались силы. Совсем. Как физические, так и духовные.
Так что, в общем, было неудивительно, когда он всё-таки споткнулся. Один неловкий поворот искалеченной, окровавленной стопы, одно неуклюжее движение одеревеневшей левой рукой — и он уже летит вниз, не в огонь, который его расплавит, и не в бурю, которая сделает его цельным куском льда. Он летит вниз, лбом точно на лезвие, и он бы, может быть, и попытался бы ещё выровняться хоть как-то, попытался бы вернуть равновесие, но в этот момент лезвие внезапно стало запредельно острым и разрезало обе его ноги до самых коленных суставов, и он успел только закричать.
