Створки ворот медленно поползли в стороны.
Охранник не уходил.
Ну пожалуйста...
Щель между створками ширилась, лошади пританцовывали, готовые пуститься вскачь безо всякого понукания, а он все не уходил.
Думай, Эйо... силы еще есть, хватит, чтобы пустить белую змею под ноги охраннику. Он не увидит, но почувствует.
Почувствовал.
Отпрянул. Оглянулся и отступил. Всего на шаг, но гроза, поддавшись искушению, бросилась по следу моей силы. Сухо щелкнула молния. Близко. Еще ближе... и белая гроздь расцвела в воздухе на расстоянии вытянутой руки.
Завизжали лошади. И кучер, матерясь так, что я услышала сквозь громовые раскаты, натянул поводья. На долю секунды воцарилась тишина, а мир стал медленным, размытым. Я видела, как охранник разворачивается, поскальзываясь на камнях, падая на четвереньки... и подымается, бежит прочь... Трясут мокрыми гривами кони, грозя порвать тонкую нить поводьев. Карета покачивается. Ворота почти открыты... и у меня есть несколько секунд.
Бегу.
Под прицелом ледяных капель. Уже не думая ни о чем, кроме этой кареты, моего единственного шанса на спасение. Успеть... я должна успеть... и на последнем шаге падаю, сбивая сбитые уже ребра в кровь, ныряю под дно и цепляюсь руками и ногами за опорную раму.
Мне снова повезло, что она есть.
С протяжным скрипом проворачиваются колеса. И днище экипажа покачивается. Рама скользкая, но я сжимаю пальцы, понимая, что стоит отпустить и все...
Лошади берут с места в галоп.
Держаться. Во что бы то ни стало, держаться.
Иначе — смерть.
Подо мной — горбатая мостовая, омытая дождем. И колеса выбивают искры, заставляя подтягиваться, жаться к шаткому днищу. Я не знаю, куда еду и как долго поездка продлится, но просто держусь. Цепляюсь. И умоляю себя же потерпеть. Немного... и еще немного... и секунда к секунде... дорога становится лучше. И кони замедляют бег.
Карета останавливается.
Я слышу голоса и еще плотнее вжимаюсь в днище, хотя не чувствую ни рук, ни ног. Сколько вишу? Самой кажется, что долго, возможно, целую вечность, но на деле вряд ли больше нескольких минут. Падаю в лужу, и холод заставляет двигаться дальше.
Я выползла из кареты и обнаружила, что стою на заднем дворе особняка, который, несмотря на несколько непривычный ракурс, весьма неплохо мне знаком: меня вернули к дому наместника.
И этот двор был заполнен экипажами.
Сквозь пелену дождя — гроза отступила, бросив тучи — желтели окна дома и редкие цветы газовых фонарей, защищенных от воды стеклянными колпаками. Все это выглядело таким мирным... Наверное, если подойти ближе, я услышу музыку. А вдруг, среди теней, что мелькают по-за витражными стенами, узнаю знакомую.
И не потому ли стою, уставившись на этот растреклятый дом, вместо того, чтобы сбежать.
Оцепенение длится недолго. И я отступаю, прячась среди карет. Лошади меня не боятся, а люди, спрятавшиеся от дождя под безразмерными плащами, не замечают.
И даже хорошо, что я сюда попала. Если королевские ищейки сумеют взять след от тюрьмы, то здесь, на этом дворе, наверняка его потеряют.
Очередной экипаж перегораживает путь. И я замираю.
Он похож на остальных, брат близнец в черной лаковой шкуре, по которой стекают потоки воды, грозя смыть и позолоту. И герб на двери, что клеймо. Я не верю собственным глазам и, забыв про осторожность, тяну руку, касаюсь этого клейма. Белое поле, разделенное на четыре части. Алая звезда. Черный полумесяц. И разрезанное пополам древо.
Я видела этот герб.
Над дверями старого особняка.
И на посуде.
На фамильных портретах.
На старом перстне, который дед носил, не снимая... я видела этот герб столько раз. И увидев снова, испугалась: вдруг да я придумала его? Вот именно здесь, от отчаяния и страха?
Пальцы говорили, что глаза не лгут.
И решение следовало принимать быстро, пока меня не заметили. Забраться внутрь? Там тепло, теплее, чем на улице. Нет. Герб рода еще ничего не значит, любой из со-родичей может воспользоваться экипажем. Да и в карете вполне вероятно укрылся лакей... камердинер... паж...
Не важно кто, но он закричит и...
...нет, я не готова потерять этот шанс.
На мое счастье задний ящик был не заперт и пуст, маловат, но если свернуться калачиком... и теплее будет. Я заползаю и падаю на жесткое дно, сворачиваюсь и лежу, обняв мокрый грязный тюк.
Холодно.
Боль возвращается. Урывками. Кусками. Клочьями. И пальцы судорогой сводит, они вообще распухли и перестали двигаться. Меня знобит. И кажется, сознание вот-вот ускользнет, но я цепляюсь за него, как за ту виноградную лозу.
И дую на руки, пытаясь хоть как-то согреться, но, кажется, все равно проваливаюсь в небытие, потому что когда прихожу в себя, обнаруживаю, что карета движется. Скрип колес. Покачивание, почти как в колыбели, и снова тянет сомкнуть глаза... нельзя.
Мне надо увидеть того, кто в карете.
Мне надо...
Ехали долго. Или просто время вновь растянулось, я лежала, повторяя про себя детскую считалочку. Сбивалась. Начинала снова. А мы все ехали и ехали... и когда приехали, я просто не смогла остановиться.
Надо закрыть рот, пока меня не услышали, я пытаюсь, но не получается.
Руки не слушаются.
И кажется, поздно. Кто-то идет. Останавливается.
Крышка поднимается с оглушительным скрипом, и я все-таки прикусываю язык. Перед глазами двоится желтое пятно — это лампа, и тот, кто прячется за ней, меня убьет.
Или прогонит.
Или вернет в тюрьму... на что я надеялась?
Пятно отодвигается в сторону и такой знакомый голос нерешительно спрашивает:
— Хвостик?
Надо ответить, но я не могу. Мне слишком холодно и страшно. Но ответ не нужен.
— Хвостик, боги... как ты... не важно. Все хорошо.
Плохо.
Меня тянут, а я не в состоянии пошевелиться. Деревянная кукла, или точнее ледяная.
— Это я, ты узнаешь меня? Ты ведь узнаешь меня, правда?
Конечно, как я могу его не узнать. Я бы ответила, но сил нет.
— Тише, — Брокк держит осторожно и как-то неловко, но я только и могу, что прижаться к нему. Вдруг понимаю, как я выгляжу, мокрая, грязная... голая... — Тише, маленькая моя, не бойся... сейчас позовем врача.
— Нет.
Я должна ему сказать.
Вдруг он не захочет связываться с беглой преступницей?
И я говорю, кажется, сбиваясь, про следствие, тюрьму, побег, про то, что гроза и камни, и холодно очень, и еще, что я не хочу доставлять ему проблемы. Я отогреюсь и уйду.
А Брокк все уговаривает немного потерпеть.
— Закрой глаза, — просит он.
И я подчиняюсь. Становится вдруг плохо, настолько плохо, что меня буквально наизнанку выворачивает.
