Я собрался было приветствовать его, но он перебил меня.
— Ты сейчас что-нибудь видел в пламени?
— Ох! И ты туда же! — добродушно ответил я. — Похоже, граф решил, что мне достаточно взглянуть на факел, чтобы тут же начать пророчествовать. Я как раз пытался ему объяснить, что все куда сложнее.
— Ну вот… А я-то собирался попросить тебя предсказать мне будущее…
— О Эрос! Но это же проще простого. Примерно через час ты устроишь своих людей и отправишься спать с бабой.
— Ну, на самом деле все не так просто. Как это ты догадался, что мне удалось найти бабу? Их тут, знаешь ли, не густо — одна на пятьдесят мужиков. Но мне повезло.
— Вот именно, — сказал я. — Если на пятьдесят мужиков всего одна баба, то она достанется Утеру. Закон природы, так сказать. Где мне найти Кая Валерия?
— Сейчас пошлю кого-нибудь, чтобы тебя проводили. Я бы сделал это сам, но не хочется лишний раз попадаться ему на глаза.
— Почему?
— Мы метали жребий, кому достанется девка, и он проиграл, — весело ответил Утер. — Так что у него будет время позаботиться о тебе! У него целая ночь впереди! Пошли.
Мы вошли в Йорк за три дня до конца мая.
Разведчики Амброзия подтвердили его догадку: от Каэрконана на север вела хорошая дорога, и Окта бежал по ней вместе с родичем своим Эозой и укрылся в укрепленном городе, который римляне звали Эбораком, а саксы — Эоворвиком, или Йорком. Городские стены были в очень плохом состоянии, а жители города, прослышав о блистательной победе Амброзия под Каэрконаном, оказали саксонским беглецам более чем холодный прием. Как ни спешил Окта, ему удалось опередить Амброзия всего на два дня. Увидев нашу огромную армию, успевшую отдохнуть и получившую подкрепление от бриттских союзников, ободренных победами Красного Дракона, саксы побоялись, что город им не удержать, и решились молить о пощаде.
Я видел, как это было, находясь в самом авангарде, под стенами, при осадных машинах. Предводитель саксов, высокий молодой человек, белокурый, как и его отец, появился перед Амброзием раздетым, в одних штанах грубой ткани, перевязанных ремнями. Руки скованы цепью, а голова и все тело посыпаны пылью в знак унижения. Глаза у него были злые. Я видел, что его принудила к этому трусость — или мудрость, если вам угодно, — кучки предводителей саксов и бриттов, которые теснились позади него, в воротах, умоляя Амброзия пощадить их и их семьи.
На этот раз Амброзий смилостивился. Он потребовал лишь, чтобы остатки армии саксов ушли на север, за древний Адрианов вал, и сказал, что будет считать этот вал границей своего королевства. Как говорят, земли там дикие и неприютные, почти непригодные для жизни. Но Окта с радостью принял дарованную ему свободу, и вслед за ним, моля о той же милости, вышел и отдался в руки Амброзия кузен Окты Эоза. Он также получил помилование, и город Йорк отворил свои ворота новому королю.
Занимая новый город, Амброзий всегда следовал одной и той же схеме. Прежде всего — навести порядок; он никогда не впускал в город бриттские части. Наводили и поддерживали порядок его собственные войска из Малой Британии, не имевшие здесь ни связей, ни личных счетов. Расчищались улицы, чинились на скорую руку городские стены, готовились планы дальнейших преобразований, которые затем передавались в руки небольшой группе опытных строителей, бравших себе в подмогу местных рабочих. Потом — встреча с местными властями, обсуждение будущей политики, принятие присяги и назначение гарнизона на то время, когда армия уйдет из города. И наконец, религиозная церемония благодарения, пир и народный праздник.
В Йорке, первом большом городе, занятом Амброзием, церемония проводилась в церкви в жаркий, солнечный июньский день, в присутствии всей армии и при большом стечении народа.
До того я уже был на другой, закрытой церемонии.
Конечно, храма Митры в Йорке не существовало. Культ был запрещен; да он бы все равно так или иначе угас — ведь последний легион ушел с Саксонского берега почти сто лет тому назад. Но во дни легионов храм Митры в Йорке был одним из лучших в стране. Поскольку поблизости не было естественных пещер, его устроили в большом подвале под домом римского военачальника. Поэтому христианам не удалось осквернить и разрушить его, как они обычно поступают с чужими храмами. Но время и сырость сделали свое дело, и святилище пришло в упадок. Некогда, при одном наместнике-христианине, здесь пытались устроить подземную часовню. Но следующий наместник открыто, чтобы не сказать яростно, воспротивился этому. Он и сам был христианином, но не видел причины, почему это хороший, удобный подвал следует использовать иначе, чем по прямому назначению, и полагал, что прямое назначение подвала — хранить вино. Подвал так и оставался винным погребом, до тех пор пока Утер не прислал туда рабочих, чтобы расчистить и по возможности починить его ко времени собрания, назначенного на день праздника Митры, шестнадцатого июня.
Собрание проводилось втайне — на этот раз не из страха, но для того, чтобы соблюсти приличия, официальное торжество должно было быть христианским, и сам Амброзий собирался вознести благодарственные молитвы в присутствии епископов и всего народа. Я еще не видел святилища — в течение первых дней, проведенных в Йорке, я занимался восстановлением христианского храма к публичной церемонии. Но в день праздника Митры мое присутствие в подземном храме вместе с прочими посвященными моей ступени было необходимо. Большинство из них были мне незнакомы, или же я не мог узнать их по голосу из-под маски; но Утера узнать нетрудно, а отец, наверное, будет исполнять должность Солнечного Вестника.
Двери храма были закрыты. Мы, посвященные низшей ступени, ждали своей очереди в прихожей.
Это была маленькая квадратная комнатка, освещенная лишь двумя факелами в руках статуй, стоявших по обе стороны от входа в святилище. Над дверью висела старая каменная маска льва, побитая и изъеденная временем, слившаяся со стеной. Стоявшие по бокам каменные факельщики, такие же побитые, с отколотыми носами, отломанными и отрубленными конечностями, все еще выглядели древними и исполненными достоинства. В прихожей было холодно, несмотря на факелы, и пахло дымом. Тело мое стыло от холода: я стоял босой на каменном полу, и под длинным одеянием из белой шерсти на мне ничего не было. Но когда меня уже начинала пробирать дрожь, двери распахнулись и внезапно все наполнилось светом, цветом и пламенем.
Даже теперь, когда прошло много лет и я столькому научился за свою жизнь, не могу заставить себя нарушить данный мною обет молчать и хранить тайну. Насколько мне известно, этого обета не нарушал еще никто. Говорят, если тебя чему выучили в юности, от этого уже не избавишься, и я знаю, что заклятие тайного бога, что привел меня в Бретань, к ногам моего отца, лежит на мне до сих пор. На самом деле то ли по причине особенности человеческого разума, о которой я говорил, то ли это вмешательство самого бога, но я обнаружил, что мои воспоминания о таинстве смешались и сделались расплывчатыми, словно то был сон, сложившийся из всего, что я видел: от того первого видения в поле до этой церемонии, которая была для меня последней.
