Слабый звук раздался в комнате дальше по коридору. Я насторожилась, словно кролик, прислушалась. Было тихо. Снова раздался слабый шорох, что-то шелестнуло и стихло. Оторвавшись от стены, я пересекла коридор. Толкнула небольшую темную дверь. Она была не заперта, но почти не сдвинулась от моего легонького толчка. Дверной ручкой служила позолоченная львиная голова. Я надавила на морду и с усилием отворила дверь. Она была тяжелая, словно надгробный камень.
Здесь, по-видимому, была малая библиотека замка. Я никогда ее не видела. Обширная комната, правда, и в половину не такая, как большая библиотека; та действительно поражала воображение, впрочем, и в этой комнате при желании можно было устраивать балы человек этак на сто-двести. По стенам тянулись книжные полки — до самого потолка, и две стремянки, одна маленькая, другая побольше, стояли в углу; непохоже было, чтобы ими часто здесь пользовались. Окно было занавешано коричневыми бархатными портьерами, продетыми в золоченые кольца. Пол был застлан необъятным зеленоватым ковром, бескрайним, словно море.
Высокий худой мужчина в черном камзоле с серебряной оторочкой и в черных кожаных брюках стоял спиной к двери, перебирая книги. Ноги у него были как палки, обтягивающие брюки не красили его. Впрочем, он всегда так одевался. В растрепанных рыжих волосах видна была седина — лорд Итен начал седеть очень рано, лет с двадцати.
Он обернулся, когда дверь открылась, мельком взглянул на меня, снова отвернулся, поставил книгу на полку и взял следующую. Последний раз я видела Итена в тот день, когда вернулась с Севера и привезла известие о ее гибели. Тогда лорд Южного Удела, самый влиятельный и богатый из южных лордов, выслушал меня спокойно, почти равнодушно, но мало было равнодушия в этой молчаливой фигуре, застывшей у книжных полок. Я вошла и, притворив за собой дверь, прислонилась к стене. А ведь он ее любил. Это был не политический брак, это я еще там поняла…. Вообще-то он сентиментален. Портрет покойной матери, которую он почти и не знал, он носит в медальоне на груди. О, он умеет быть жестким и жестоким, но он сентиментален. И, наверное, он горюет по своей невесте, по крайней мере, его спина, обернутая ко мне, говорила мне именно об этом. Я сочувственно улыбалась, слушая шелест страниц. Конечно, я была последней в списке людей, к которым он обратился бы за поддержкой, но я знала ее, и я привезла ему известие о ее гибели, я видела, как она умирает…
— Я все говорю себе, что я еще молод, что еще успею, — сказал он. Голос у него был резкий. Таким голосом хорошо отдавать приказания или кричать в гневе. Мне отчего-то вспомнилась Ольса. Я взглянула на него, Итен закрыл книгу, но все еще держал ее в руках, — Я еще молод, успею, создам семью…. Да и невыгодный это был брак, — он обернулся, подошел к столу и, положив книгу, быстро взглянул на меня, — Я ведь и об этом должен думать…. Невыгодней был брак, — повторил он немного погодя, — Невыгодный.
— Переживешь, — тихо сказала я.
Итен моргнул. Проведя рукой по растрепанным рыжим волосам, он отошел к окну и, отодвинув рукой бархатную портьеру, выглянул наружу.
— Да. Так и будет, конечно. Переживу, — он повернулся и присел на подоконник, — Нельзя нам любить, вот в чем дело, — сказал он, — У нее крепость, у меня целый удел, какая уж тут любовь.
— Не жалей, что потерял, радуйся, что любил.
Итен невесело усмехнулся в ответ.
— Ты-то радуешься? — спросил он, хотя я не поняла, что он имеет в виду.
— А я и не жалею, — сказала я в ответ, хотя я и сама не знала, что имею в виду, — Я, понимаешь ли, скоро уеду.
— Да, я слышал о твоем прошении. Только, куда бы ты ни собралась, долго ты там не выдержишь. Я довольно уж насмотрелся на Охотников, никто из вас не сможет жить иной жизнью.
Я пожала плечами и нараспев проговорила:
Кружатся вихри у границ, -
Кто стерпит их порыв?
Пустой простор в чужом краю, -
Где есть еще такой?
Клубятся тучи целый день,
Злой ветер тело жжет,
И слышится холодный звук
Котлов в ночной тиши.
Мечи сверкают с двух сторон,
Смешавшись, кровь течет.
А в смертный час кому нужны
Награды и почет!..35
— И что? — спросил Итен.
— Страшная вещь — границы, — прозвучал за моей спиной высокий старческий голос, — Там всегда что-то происходит. Они затягивают как в омут. Только Охотнику все равно, где жить, досточтимый лорд. Перед смертью неважно будет, где ты жил, важно только, как ты жил.
Тонкая, похожая на птичью лапку рука легла на мое плечо.
— Всего доброго, досточтимый лорд. Идем, дорогая моя, тебя ждут.
Мы вышли в коридор, и хэрринг сказал, все еще держась за мое плечо:
— Ты читаешь слишком много стихов.
Медленно мы пошли по коридору. Хэрринг был лишь чуть выше меня — такое маленькое-маленькое привидение среди мрачных каменных стен. Этот замок был самое то место для привидений, и с этой точки зрения Итен был, конечно, прав, позволив проводить здесь заседания Совета хэррингов. Десяток-другой наших привидений вполне оживили его замок…
Я искоса поглядывала на хэрринга.
— Что они решили? — спросила я, наконец. Мы остановились у самых дверей в зал заседаний, и хэрринг повернулся ко мне.
— Они хотят прежде поговорить с тобой, — сказал он.
— А ты?
Огромное опухшее веко приподнялось, открывая выцветший голубой глаз.
— Кровь — не вода. Тем более такая кровь.
А когда я дернула на себя тяжелую дверь, он сказал мне в спину:
— Но ведь ты рассказала мне не все, дорогая моя, далеко не все.
С улыбкой я вошла и, пройдя несколько шагов, остановилась. Пришло время, и я снова смотрела на зал Совета, в котором я была последний раз после смерти своего мужа. Это была большая комната с высоким купольным потолком, расписанным под голубое небо с мелкими барашками облаков. Стены обшиты были светлым деревом, окна были высокие, от потолка до самого пола, и висели на окнах золотистые занавеси. Посреди комнаты на небольшом возвышении стоял полукруглый полированный стол, за которым сидело сборище призраков — или стая больших белых птиц. Хэрринги. Копны белоснежных одежд, выбеленные временем седины, полупрозрачные лица. Каждый из них выглядел так, что казалось — дунь, и он развеется как туман.
Они разглядывали меня насмешливыми старческими глазами и молчали. В комнате висела тишина, ломкая и тягостная.
— Захотелось мирной жизни, тцаль? — сказал, наконец, один из них, — Рожать сопляков и мужу портянки стирать?
Я посмотрела в окно. Ветви клена метались на ветру. Желтые, красные, бурые листья срывались с ветвей и взлетали — прямо в небо. Они носились в воздухе, как стайка вспугнутых воробьев. И мне тоже хотелось куда-нибудь улететь. Как сказал поэт:
