Донатос коршуном слетел в подземелье, ворвался в исходящую влажным духом девичью мыльню, отыскал среди лоханок Светлу. Та сидела на осклизлой лавке, роняя горькие слезы.
— А ну вставай! — мужчина дернул девушку, вынуждая подняться.
Скаженная вскочила, являя взгляду стройное нагое тело с крутыми бедрами, тонким станом и высокой полной грудью. Впрочем Донатос все эти прелести заметил лишь мельком, ибо злоба его была куда сильнее сладострастия. Не глядя, обережник напялил на блаженную свою старую рубаху и пнул прочь.
Дура-девка пискнула и засеменила, куда ее направляли тычками и затрещинами — вон из царства Нурлисы. Светла бежала впереди своего ясного света, и голые ноги мелькали в подоле слишком короткой рубахи.
Так, почти бегом они примчались в покой креффа.
— Спать! — рявкнул Донатос.
Девушка метнулась к узкой лавке, мгновенно сжавшись на ней в комок.
— Только пискни у меня, — уже спокойнее сказал колдун и погасил лучину.
Он заснул почти сразу же, а потому не слышал, как прерывисто дышала дурочка, и, тем паче, не видел, как счастливо она улыбается.
Проснулся обережник оттого, что кто-то сидел у него в ногах и мешал повернуться на бок. Рассвет только-только занимался и в серых предутренних красках лицо Светлы показалось незнакомым, чужим. В кудрях, растрепанных и беспорядочно торчащих во все стороны, не было ни шишек, ни бусин, ни перышек. Прежние украшения все остались в мыльне, а новыми убрать себя не успела. Серая верхница, измявшаяся за ночь, сползла, обнажив округлое плечо.
— Чего тебе не спится? — недовольно спросил Донатос. — Иди на свою лавку.
Но она вдруг улыбнулась и скользнула на колени к его изголовью. Кончиками подрагивающих пальцев нежно погладила заросшую щетиной скулу.
— Исхудал-то как, радость моя. Одни глаза и остались. Хочешь, хлебушка с молочком принесу?
Крефф в ответ застонал и натянул одеяло на голову. В Любичи! В Любичи дуру. Сил уже нет! А еще в душе шевельнулось от отчаяния совсем уж смешное: пожаловаться Нэду. Или Клесху. Только б дели ее куда!
В этот миг блаженная закашляла и скорчилась на полу. То ли Донатос крепко спал до сего и не слышал, как она перхает, то ли пробрало лишь к утру глупую, но теперь она перекособочилась и взялась дохать, будто решила выплюнуть все нутро. Застыла окаянная!
…Светла проболела до листопадня. То металась в бреду, то тряслась в ознобе, то заходилась в надсадном кашле. Донатос на радостях про нее и не вспоминал. Приходил раз в три дня, да и то не блаженную проведать, а к Русте или Ихтору по делу. А дуреха, всякий раз, как его видела, лицом светлела и шептала:
— Родненький, ты поесть не забыл? Гляди отдыхай почаще. Аж круги черные вокруг глаз, поди и не спишь со мной?
Наузник отмахивался и уходил, а она забывалась тяжелым сном, но еще долго улыбалась сквозь смутную дрему. Потом настои и отвары помогли, девка пошла на поправку. Прозрачной стала, от слабости шаталась, но едва подняться смогла, потащилась в мертвецкую.
Донатос как увидел ее в своей мятой рубахе, разутую, переступающую с ноги на ногу на ледяном каменном полу, так лицом почернел:
— Ты чего тут делаешь? А ну мигом в лекарскую и лежать, пока Ихтор не отпустит! Зря на тебя травы изводили, чтобы сызнова околеть задумала? А ну бегом!
Глупая спала с лица и попятилась.
— Свет ты мой ясный, — прошептала она. — Не ругайся, не ругайся на меня, ухожу уже.
— Хлюд, проводи, — кивнул крефф одному из старших выучей. — А то грохнется где-нибудь на всходе, еще и кости переломает.
Парень понятливо кивнул и отправился следом за скаженной.
Наузник же повернулся к послушникам:
— Ну, чего по сторонам зеваете? Сюда глядите.
Так все и установилось. Светла пила отвары, а как окрепла, вновь взялась таскаться всюду за колдуном, словно привязанная. Донатос уже был близок к тому, чтобы отправить ее с глаз долой хоть во Встрешниковы Хляби, да только из-за распутицы обозы в Цитадель не приезжали. И дура-девка шмыгала по пятам за обережником и донимала заботами, пока ему это не надоело окончательно.
Крефф тогда велел молодшим послушникам обшарить всю Цитадель и набрать в лукошко старых пуговиц, обрезков ткани, треснувших бусин и перьев из сорочатника. А потом все это богатство сунул юродивой в руки:
— На вот. Сиди, забавляйся, а мне не мешай!
С тех пор так и повелось, Светла приходила в мертвецкую или в покойницкую, садилась в уголок, доставала свои нехитрые сокровища и перебирала их, что-то мурлыча под нос. Надо сказать, сделалась блаженная спокойнее и тише, перестала метаться и липнуть к колдуну со всякой ерундой. Он был рядом и лишь того, как оказалось, ей и было нужно.
Как наступили первые предзимки, и размокшую от дождей землю стало по утрам прихватывать крепким ледком, Донатос отправил старшего послушника к Нурлисе, чтобы бабка сыскала для дуры какую-никакую одежу. Старуха расщедрилась. Оторвала от сердца старый заячий полушубок, залатанную душегрейку, вязаные чулки и валяные сапожки.
Светле-то, конечно, дури хватило отмахнуться от подношений и стрекать по двору в одной рубахе да платке. Так и бегала до тех пор, покуда Донатос не увидел и за космы не поймал:
— Ты, дура бесполезная, опять слечь удумала? Гляди, отчитывать не стану, так и знай. Отдам выучам, как загнешься. Хоть какой толк от тебя будет.
— Не гневайся, радость моя, тяжело мне в нем. Душит.
— Задушит — упокою, — наузник равнодушно почесал ладонь о подбородок и подытожил: — А пока жива, будешь носить, что велено.
Девушка испуганно закивала. И колдун мигом утратил к ней интерес, развернулся да ушел в ученический зал — проверять, что там выученики творят. Опять небось, поганцы, вместо того чтобы свитки читать, мух дохлых поднять пытаются.
Спроси кто в этот миг у Донатоса, что он чувствует к придурковатой девке, он бы не задумываясь ответил — ничего. А подумав, признался б, что терпеть ее не может. Как видит, внутри все аж узлом свивается. Так бы и огрел чем. Или пинка отвесил. А уж сколько раз в припадках гнева хотел свернуть тонкую цыплячью шею — одни Хранители ведают. Но воли гневу крефф не давал. Девка-то была беззлобная. И глупая. Но доставучая-а-а…
Все в ней вызывало у обережника глухую ненависть. И взгляд переливчатых глаз, полных слепого обожания, и не сходящая с уст блаженная улыбка и навязчивое беспокойство. И, тем паче, ее вечное: "Свет ты мой ясный". Вот послал же Встрешник наказание! Оставалось только мечтать о том блаженном дне, когда в Крепость потянутся, наконец, обозы и удастся сбыть дуру с рук. А за ради этого Донатос учился терпеть. Ее терпеть. Чтобы не убить на глазах у всех. Про себя же решил: если совсем допечет, то рука не дрогнет.
