Как Блэз де Гарсенк перед тем, как уехал в первый раз, потом снова, через год, после того, как ненадолго вернулся домой.
Думать о Блэзе было трудно. Она уже знала, что он здесь, в Люссане, вместе с герцогом Талаирским. Его было бы легко увидеть, послать записку, ясную или загадочную, как ей захочется. Она гадала, знает ли он, что она в замке. Жрицы рассказали ей, что вся ярмарка судачит о высокородной даме из Гораута, которую привезли в храм перед самыми родами. Отон, грустно подумала она: он органически не способен хранить молчание, да она и не имела никакого права ожидать, что он никому ничего не расскажет.
Однако Блэз не принадлежал к тем, кто прислушивается к сплетням, а эн Бертран де Талаир поклялся не рассказывать ему до тех пор, пока Розала не будет готова. Возможно даже — острая, новая мысль, — что Блэз и не знал о ее беременности. У нее с ним не было никаких контактов после той ночи, когда он уехал во второй раз.
Розала помнила ту ночь. Сидя у открытого окна в Арбонне, слушая журчание реки внизу и доносящуюся наверх музыку, она мысленно вернулась в ту зимнюю тьму, когда звезды исчезли и завывала буря, со стуком швыряя снег и лед в окна замка Гарсенк. Она слушала, как отец и сыновья проклинают друг друга, слышала непростительные слова, отвратительные высказывания, жестоко ранящие, еще более ужасные, чем эта ночь. Она молча плакала, совершенно забытая в своем кресле у камина, стыдясь собственной слабости, страстно желая уйти из комнаты, от переплетений дикой ненависти Гарсенков. Но она не могла уйти без разрешения Ранальда и не хотела привлекать к себе внимания. Она знала, что отец обрушится на нее со всей жестокостью, как только вспомнит, что она здесь.
Окаменев от холода рядом с угасающим очагом, который ни один из них не позаботился раздуть, а слуги предусмотрительно удрали, Розала ощущала на щеках ледяные слезы. Она слышала, как брат ее мужа, достигший последних вершин ярости, голосом, полным страдания, разоблачил своих отца и брата, перед тем как выбежал из комнаты и из замка в штормовую ночь. Он назвал одного предателем Гораута, позорно недостойным бога, а второго — пьяницей и трусом. Она согласилась с обеими оценками, заливаясь слезами. Он был холодным, жестким, обозленным человеком, Блэз де Гарсенк, и к ней никогда не проявлял ни жалости, ни доброты, но он был прав, он был прав насчет этих двоих.
Она вспомнила, как лежала без сна в своей постели в ту ночь. Ранальд в смежной комнате провалился в крепкий сон, и она слышала его храп сквозь закрытую дверь. Иногда по ночам он говорил сам с собой, плакал от горя, как ребенок, во тьме своих снов. В первые месяцы их супружества Розала пыталась утешить его в такие моменты; теперь она этого не делала. Окоченевшая и испуганная, прислушиваясь к безумному вою ветра, она ждала, когда Блэз вернется за своим снаряжением перед отъездом. Когда он вернулся, когда Розала услышала его шаги в коридоре, она встала с кровати и пошла в его комнату, ступая босыми ногами по обжигающе холодным камням.
Он укладывал свою седельную сумку при свете свечи, когда она вошла. Она не постучалась. На его одежде лежал снег, льдинки прилипли к рыжеватым волосам и бороде. На ней не было ничего, кроме ночной сорочки, светлые волосы распущены по плечам на ночь. Он никогда раньше не видел ее распущенных волос. Они замерли и смотрели друг на друга несколько секунд, молча, в полуночной тишине замка, потом Розала сказала тихо, чтобы не было слышно за дверью комнаты, за пределами маленького пространства, освещенного этой единственной свечой:
— Полюби меня один раз. Всего один раз перед тем, как уедешь.
И Блэз пересек комнату и подхватил ее на руки, уложил на свою кровать, а ее блестящие русые волосы рассыпались по его подушке. Сорочка с шелестом скользнула выше талии, а она приподняла бедра, чтобы помочь снять ее. Он задул свечу, снял с себя мокрую одежду и овладел ею в темноте перед тем, как снова покинул собственный дом; овладел молча, яростно, с горечью, с бесконечной, глубоко скрытой болью, с которой, как она знала, он жил из-за собственного бессилия. В той комнате вместе с ними не было любви, совсем никакой.
И это не имело значения.
Она знала, что именно могло заставить его прикоснуться к ней в ту ночь, что им руководило, но ей было все равно. Чего бы это ни стоило, думала она, лежа в собственной холодной постели, призывая к себе мужество, словно оно находилось где-то очень далеко, пока ждала его возвращения. Чего бы это ни стоило, он должен взять ее хотя бы один-единственный раз.
И позже у него в комнате, в темноте, под завывание ветра, беснующегося за стенами, к ней пришла та же мысль: она с радостью выдержит все, что угодно — ее руки сильнее прижали его к своему телу, она чувствовала, как его толчки становятся все настойчивее, услышала его участившееся дыхание, — только чтобы он дал ей ребенка, чего не мог сделать Ранальд.
Он один раз произнес ее имя, потом. Она это будет помнить. И она это вспомнила, сидя на скамье у окна в Барбентайне. Странно, что это теперь имеет значение. Не столько ради себя самой — она не из тех женщин, которые питают иллюзии, — но ради Кадара. Разумно это или нет, но почему-то ей теперь казалось важным, чтобы во время зачатия ее сына это единственное связующее слово-звено между ними двумя было произнесено. Была некая ирония в том, что его произнес именно мужчина; ее собственная целеустремленность не допустила такой вольности. Интересно, подумала она, что сказали бы жрицы богини насчет этого, что говорит их учение. Что происходит в соответствии с их доктриной, когда Кораннос и Риан соединяются в любви — если они это делают? Она почти ничего не знала о ритуалах веры здесь, в Арбонне, только искаженные версии, с осуждением излагаемые в Горауте братьями бога. Интересно, удастся ли ей пробыть здесь достаточно долго, чтобы узнать правду.
В коридоре у нее за спиной послышались шаги. Кормилица, подумала она и встревожилась. Она уже готова была выглянуть из ниши, но шаги смолкли как раз у того места, где она сидела, и Розала услышала незнакомый женский голос, а потом мужской. Она осталась сидеть неподвижно в темном алькове и через секунду поняла, что эти люди говорят об убийстве.
— Все должно быть сделано аккуратно и тихо, — сказала нервно женщина по-арбоннски с акцентом. — Она велела мне это передать.
— Я обычно не создаю большого шума своим кинжалом, — ответил мужчина насмешливым тоном. Его голос был низким и уверенным.
— Ты не понимаешь. Это не должны связывать с ней. От трупа необходимо будет избавиться, и чтобы никто ничего не узнал. Она сказала, что будет лучше, если он даже не увидит тебя, чтобы он не закричал.
