И Чернов, не обращая внимания на мизерность визуальной информации, сделал тем не менее категорический вывод, который подсказывала ему прилично развившаяся в Пути интуиция: это — ничья река. Река — из Ниоткуда в Никуда. Вполне возможно, что Стикс. Или Лета, в которую ему, Чернову, теперь придётся кануть. Если местный Седой Паромщик не предписал ему иное. Не нужна была Бегуну дополнительная информация! И без неё всё ясно, несмотря на туман: Его умысел.
Одно волновало: где Вефиль? Какие очередные муки — не адские ли на сей раз? — предназначил Сущий несчастным вефильцам, страдающим по Его воле и по вине Бегуна? Или здесь имела место иная зависимость, в которой испытания Бегуна — следствие, а не причина?
Впрочем, всё могло оказаться куда более легко объяснимым. Река — просто река, а не Стикс. Туман — всего лишь туман, а не «клочья адской тьмы».
Чернов неторопливо пошёл вдоль берега, наклонился, поболтал рукой в воде. Тёплой вода оказалась, тёплой и тоже какой-то обволакивающей, ласковой. Хотелось немедленно раздеться догола и войти в реку, плюхнуться в воду лицом, плыть сажёнками, как в детстве, отфыркиваясь и вереща на весь свет что-нибудь бессмысленно-радостное. Но бес недоверия заставлял душить прекрасные порывы: нырнёшь туда, скептически думал Чернов, а потом ка-а-ак затянет. Ну не хотел он кануть ни в Лету, ни в реку-без-названия, а хотел для начала понять, куда на этот раз забросил его Сущий, что за мир вокруг, кто в нём обитает и чем промышляет. Если опять «огнём и мечем», то Сущий назойливо повторяется. Хотелось бы от Него чего-нибудь мирного и тихого (как ПВ с четырьмя Вефилями), но в то же время — чтоб с людьми, но чтоб и те — мирные и тихие, не бьют плетьми, не стреляют из «guns machine», не травят друг друга химией и радиацией.
Хотя «понять» — слишком мощный термин. Из того, что Чернову показывали на Пути, всерьёз понять что-либо не мог бы никто из смертных, говорилось уже. Вот разве что присмотреться — как в шёлку…
Метров двести прошёл — ни грана не изменилось в пейзаже. Жёсткое газонное покрытие плоской суши, тихое течение реки, коричный туман, глухо закрывающий перспективу. Пожалуй, ничего иного он не увидит, если будет тупо следовать кромке берега, пожалуй, стоит — пусть даже на ощупь! — углубиться в туман и хотя бы наткнуться на что-то или на кого-то. В конце-то концов, не может Сущий создать ещё один вариант пространства-головоломки, это уж совсем не по-божески получится — в буквальном и переносном смыслах! Очень хотелось думать, что всё окружающее — лишь природные особенности места, что Вефиль окопался где-то неподалёку, что ещё где-то есть другие населённые пункты, в которых живут нормальные люди. Нормальные хотя бы тем, что неагрессивны.
Идти в тумане было практически невозможно, это Чернов понял почти сразу, когда споткнулся обо что-то, чего, по логике, не могло обнаружиться на означенном «футбольном поле». Но обнаружилось, и Чернов рухнул мордой вперёд, но, увы, не в тёплую реку, как мечталось, а в жёсткую и колючую траву. Потерял сознание — показалось, что на миг всего, но когда очнулся, увидел: туман рассеялся, расплылся, не ушёл совсем, а как-то присел, прижался к земле. Может, эти туманные трансформации и заняли-то всего миг, но здравый Чернов счёл именно здравым признать, что провалялся он мордой в траве никак не менее часа. А то и поболе. Однако чувствовал себя отдохнувшим, будто не в отключке находился, а в тихом сне без сновидений. Чернов уселся на жёсткую траву, огляделся в поисках вдруг да вынырнувших из туманной массы новых ориентиров — деревьев, зданий или иных рукотворных и нерукотворных вершин. Но никаких вершин не углядел. Зато с умилением увидел, как шёл к нему по колено в тумане некто в белом свободном одеянии (типа туника), с посохом в правой руке, седоволосый, седобородый, то ли библейский патриарх, то ли былинный богатырь. Умиление Чернова вполне объяснимо: картинка прямо из детства, не хватало только запаха молока и мёда, запах корицы пришёл явно из других детских книжек.
Всё-таки умилённый Чернов легко поднялся, зашагал навстречу старцу, заранее улыбаясь и надеясь на ответную улыбку. Но по мере сближения двух представителей двух миров обнаружилось, что лицо старца было не просто мрачным и пасмурным, но даже угрожающим. Улыбка сползла с губ Чернова: в чём он, любопытно, провинился перед хозяином тумана? А хозяин, остановившись и опершись на посох обеими руками, сказал раскатисто и молодо, причём — по-русски, да ещё напирая на «о»:
— Долго заставляешь ждать, Бегун.
Выходит, всё-таки — былинный богатырь. Но старый. На покое. И всё ж — при деле.
Театр остановить невозможно!
— Мои поступки не в моей воле, — вежливо ответствовал Чернов, не преминул поклониться старцу в пояс, пополоскать ручкой у травы-муравы, добавил, выпрямившись: — Исполать тебе, добрый человек…
Добрый человек неожиданно неуклюже, но искренне улыбнулся сыгранной Черновым рольке и продолжил:
— Ошибаешься, Бегун. Воля Сущего — в том, что Он каждому даёт право поступать по своей воле.
И тональность иная, и даже тембр голоса поменялся. Плюс — уже никакой не русский, а чеканная латынь. Причём именно чеканная, простая; как удар молота о наковальню, как её учат в современных Чернову вузах, а не та, что потеряна в бездне времён вместе с Римской империей — латынь, услышанная Черновым в мире, поделённом на римлян и скандинавов. Одну лишь странность отметил лингвист: дважды употребив слово «воля», седой латинист сделал это по-разному. В первый раз — «numen», во второй — «sponte». Кичился знаниями? Латынь-то, судя по используемому варианту её, явно — не его разговорный язык…
И тогда Чернов нагло перешёл на древнееврейский:
— Сказано в Книге: «Но когда закончится терпение Моё и не смогу Я больше видеть, как человек смертный вершит ошибку за ошибкой и преумножает сущности, вмешаюсь Я, и с тех пор Моя воля станет его волей, и пусть он, когда поймёт свершившееся, то вознесёт славу Мне, что так стало». — Он уже легко и просто воспринимал возникающие в голове подсказки, словно Книгу эту знал наизусть. Как Хранитель. А сейчас ещё и самолюбию лестно стало: Главный Суфлёр-то ему, Бегуну, подсказывает. Значит, не безразлично Ему, как он в споре выглядит… — Так что давай вместе вознесём славу Сущему, что он позволил мне попасть в этот благословенный мир тумана и встретить тебя, уважаемый человек.
Чернову нравилось ивритское словообразование: «бен-адам» — человек, сын Адама. Знает ли старец, кто такой Адам, или стоило употребить синоним понятия — слово «иш»?
Не стоило. Старец понял.
— Пустой спор, — строго сказал он. — А если ты несёшь слово Сущего, то неси его до конца, а не обрывай там, где хочется. Сказано дальше: «Но никогда не закончится терпение Моё, пока я не обронил веру в то, что станет человек смертный мудрым и дальновидным» — Последнее прозвучало буквально, как «умеющий видеть далеко». Не исключено, Патриарх Литературы имел в виду не простую житейскую дальновидность, а некое волшебное умение смотреть куда-нибудь за горизонт. Горизонт пространственный, горизонт временной — кто из смертных разберёт, какой именно… — У меня нет оснований полагать, Бегун, — завершил мысль старец, и всё это — на хорошем древнееврейском, — что Сущий обронил веру…
