— Дорогой мой воин, я беспокоюсь за тебя, — тихо сказала мне Ян, увидев, как я зарываюсь поглубже в тюки на краю плота, стараясь отвернуться от прямых лучей вечернего солнца.
— Немножко поспать, — пробормотал я, и мир исчез.
Проснулся я в полной темноте. Теплая Ян ровно дышала у моего бока, но она не могла избавить меня от знобкого холода, пробегавшего по телу. Плот тихо качался на тяжелых волнах, на дальнем конце его еще горели красные точки углей. «Ужин проспал», — подумал я и понял, что сейчас от обиды по моим щекам польются слезы.
Я спас свой город и свою страну от рабства и мечей завоевателей, я создал одну великую империю и изменил судьбу другой, я прошел десятки дорог по горам и пустыням. Мои шелковые караваны идут до каменного города Бизанта и на тысячи ли дальше него. И вот сейчас я лежу в позорных, пропитанных липким потом льняных тряпках под незнакомыми звездами, меня трясет от холода, голова наполнена болью. Никто не пожелал разбудить меня, чтобы я мог поесть, никто не поставил хотя бы миску с холодной просяной кашей к моему изголовью. И неважно, что я не смог бы сейчас проглотить даже кусочек. А важно то, что какая-то громадная река, столько глупой и никому не нужной воды, — в двух локтях от меня, а я даже не могу доползти до нее, чтобы зачерпнуть эту воду ладонью.
Потом было утро, состоявшее из серого тумана, из которого на мое лицо падали редкие капли. Еще это лицо трогала теплая рука, а потом к нему прикоснулась щека Ян, — но я не чувствовал собственной кожи.
Надо мной нависло абсурдное лицо мастера Ши, он смотрел на меня брезгливо, как на давно сдохшую кошку. «Лекарь заболел», — услышал я, и к моим губам поднесли чашку с каким-то отваром. Помню также, что были и другие чашки, и другие отвары.
Вода громадной реки покачивалась совсем рядом с моими глазами, над ней брели клубы тумана, как грустные слоны. Клубы эти нависали над самым плотом, из них выплывали тени строгих и печальных лиц. Мой отец с веточкой подсохшего черного винограда в руке. Сангак, смотрящий куда-то поверх моей головы, поднявшая к нему глаза Меванча в жемчужной сетке на волосах. Женщина, лица которой я уже не мог вспомнить, прижимающая к себе двух малышей, мальчика и девочку, старающихся закрыть уши от жуткого ржания испуганных коней. «Простите», — хотел я сказать им, но губы не слушались.
Я пережил их всех, думая, что никогда не кончится эта огромная жизнь — да не одна, а десять жизней: все новые страны, войны, женщины, друзья… Но вот и конец — здесь, на плоту, среди великой, пахнущей рекой пустоты.
И тут седой тучей навис надо мной мастер Фэй, мрачно шевеливший губами. «Ци, — раздался его шепот. — Ушла вся ци». Он поднес к моей голове руки, вокруг которых сверкало и потрескивало серебристое облако.
Потом — несколько раз мелькнувшая в голове чернота ночи, снова вкус отваров, и, наконец, в медовых лучах рассвета, опять седина мастера Фэя. Он вручил Ян новый отвар, знакомо пахнувший сладкой петрушкой. «Он должен проснуться», — раздался шепот. Я сделал два глотка, и Фэй раскрыл морщинистую ладонь, на которой лежала лаковая коробочка. В ней — еще одна коробочка, и уже там — большая, размером с голубиное яйцо пилюля, бурая, обсыпанная какой-то прилипшей к ней трухой. Ее начали запихивать мне в рот.
Гнусный тухлый запах был ужасен, вязкая мякоть прилипала к зубам. Я снова и снова глотал сладкий отвар («человек-корень», подсказала память), снова жевал пилюлю. И, покончив с ней, уплыл обратно в серый туман.
Наверное, дальше было утро уже другого дня. Я проснулся, поднял голову. Вдохнул мокрый воздух. С помощью Ян дополз до уголка плота, где была натянута рогожа на шестах, означавшая уборную (открытую всем проплывавшим мимо, но отгороженную от пассажиров нашего плота). Вернулся обратно.
Над водой летел теплый ветер. Воде не было конца, по ней плыли черные островки водорослей, вдалеке среди дрожащего золотого света чернели силуэты лодок с поднятыми вверх шестами. Дальше туман, другие лодки уже в виде черточек тушью, — и опять вода, вода, мягко пахнувшая влагой, размытые спины больших островов — и снова вода.
— Великая река, — прозвучал шепот Ян. — Мы называем ее — Длинная река. Мы плывем по ней уже второй день.
Я повернулся, протянул руку, погладил сгиб ее бедра, округлости ягодиц. Ян расширила глаза и с криком понеслась от меня на противоположный край плота.
Даосы, мирно сидевшие до того с удочками, свесив ноги в воду, повскакивали и страшно оживились. Они окружили Ян и заговорили все сразу. Каждый просил ее повторить рассказ, что Ян делала с большим удовольствием, однажды для наглядности отставив зад и покрутив им. Потом каждый даос захотел потрогать этот зад именно в том самом месте. А некоторые даже удосужились бросить взгляд на меня самого.
Далее же начался спор. Одна фракция предлагала по поводу столь радостного события распечатать целый доу вина и выжрать его прямо сейчас, даже не подогревая. Фракцию эту возглавил мой наставник мастер И, который для подкрепления своей позиции вытащил на всеобщее обозрение этот самый доу — внушительную толстую бамбучину, по высоте доходившую ему почти до бедер, — и вооружился уже черпаком, состоявшим опять же из бамбукового стаканчика с примотанной к нему тонкой бамбуковой ручкой.
Вторая же фракция настаивала, что вино надо пить позже, и не один доу, а два, за хорошим ужином. К этим гурманам присоединилась Ян, и дело кончилось бы дракой, если бы мастер Фэй, так и сидевший все это время с удочкой на краю плота, вдруг не вскрикнул «хэй» и не бросил к ногам скандалистов здоровенную извивающуюся рыбину. Вода вокруг плота буквально бурлила. «Юй!» — завопили даосы, рванувшись к забытым удочкам. И дальше, один за другим, начали вытаскивать все новых рыбин из воды и с воплями «хэй» лупить их о доски плота.
Никто бы в эти мгновения и представить себе не мог, что перед ним — величайшие целители величайшей из империй.
Да и я об этом не думал, просто лежал на своих тряпках, и в порядком отросшую бороду скатывались счастливые слезы.
Дальше… дальше, дня через два, плот пристал к причалу какого-то городка, где с даосами, на предмет подвезти до следующего города, начал торговаться маленький оркестр. Состоявший, как водится, из нескольких весьма привлекательных женщин.
По-моему, о деньгах с самого начала не шло и речи, все решили откровенные взгляды и обмен двусмысленными цитатами из классической поэзии. В результате в сумерки мы вплыли в виде нескольких шевелящихся под рогожами пар, под шепот, счастливые стоны и тихий смех. «Даосизм проповедует естественность», — успела пояснить мне Ян, обнимавшая меня голыми ногами за талию и тщетно пытавшаяся натянуть на нас какую-то мешковину.
