Принцесса не узнала Лепеля. Что было ему не совсем понятно, ведь он, казалось бы, не переменился к худшему, не поседел, не обрюзг, не переменил ни нрав, ни обличье за прошедшие после последней встречи два года — они мелькнули для Лепеля сплошным крутящимся колесом, как не было.
Увы! маленькая женщина с крошечным золотым венцом в волосах хоть и поглядывала на черноглазого юношу с каким-то неосознанным даже недоумением, не имела ни малейшего расположения остановиться на той простой мысли, что этот человек ей действительно знаком и, более того, выручил ее однажды из чрезвычайно затруднительного, если не сказать безвыходного положения. Сказать как оно есть, Нута не только не помнила Лепеля, но вовсе не держала в памяти все происшедшее тогда в Толпене между прыжком из окна и беспощадным приговором, что вынес ей Юлий. Только это и осталось: холод на краю пропасти и потом сразу, без перехода — обморочная слабость в душе от нестерпимой обиды и боли, от немой потребности закричать. Лепель, стоявший в промежутке между действительными событиями, затерялся как нечто незначащее, мимолетное…
— Государь! — с пылом воскликнул вдруг кавалер Деруи, заметив, что слованский оборотень мотнул головой и повел мутным взором, поправив венец. — Государь! Я не позволю надругаться над женщиной в моем присутствии!
По всей палате перестали есть и встревожились.
— Тогда я советую вам выйти, — отвечал Рукосил, улавливая суть препирательства. — Да, я бы советовал! Зрелище не из приятных: я велю привязать принцессу и затравить ее собаками! — И он перестал замечать посла.
Действительно ли Лжевидохин имел такое бесчеловечное намерение, являлась ли невероятная угроза следствием беспамятства или же это была издевательская дразнилка, призванная вывести из себя мессалонского посла и до смерти напугать принцессу — никто не мог знать наверняка. Скорее всего, не очень-то хорошо отдавал себе в этом отчет и Рукосил. Безнаказанность силы порождает разнузданность, полная безответственность способна искалечить сильного человека. Достигший вершин могущества, Рукосил давно был калека во всех смыслах слова. Однако даже этот больной человек ощутил, что перебрал. Не то, чтобы его смутила жестокость или волновало общественное мнение — нет, тут было другое. Легко слетевшая угроза, чувствовал Рукосил, нарушила равновесие наглости, непристойности и хитрой игры ума, которое доставляло ему единственно возможное ныне наслаждение. Игра распалась, не видно было ума, осталась жестокая грубость, а Рукосил при всем своем нравственном падении стыдился ее как глупости. Только этого он еще и умел стыдиться — глупости.
Похоже, он готов был отступить… когда бы нашелся способ. Беда в том, что ничего путного на ум не приходило и никто из множества с ужасом, со злорадством, с отвращением внимавших ему людей не способен был тут Рукосилу помочь. Едва ли можно было считать помощью прямолинейные выходки Деруи, которые побуждали к отпору.
— Ну! — вскричал Рукосил, озлобляясь. — За чем дело стало?
— Веревки нет! — с мрачным спокойствием сообщил рыжебородый дворянин в желтых чулках.
Едва ли он успел подумать о последствиях язвительного ответа. Но если это было и легкомыслие, нечаянное движение души, лишь отчасти подсказанное мужеством и возмущением, все ж таки за эту нечаянность многое могло бы проститься далеко не безгрешному, по видимости, служаке.
— Кто этот человек? — с деланным замешательством изумился Лжевидохин, показывая неровным пальцем в старых ссадинах и ожогах. — Как его сюда допустили? Уберите его. В железо. Пусть палач объяснит умнику, где искать веревки.
Стража окружила дворянина, который только сейчас по-настоящему сообразил, чего будет стоить ему нечаянное мужество: он зевал, пытаясь что-то сказать, но не говорил, руки тряслись, когда сдавал меч.
— А этот? — продолжал удивляться Лжевидохин, обнаружив возле принцессы скомороха. — Этот болван для чего поставлен?
— Поставлен искать веревку! — бодро сообщил Лепель.
Можно было ожидать, что государь испепелит негодника, а он изволил вместо того усмехнуться. Кривое подобие улыбки на бульдожьем лице под венцом вызвало по всем концам палаты некое подобие вздоха, в котором выразилась надежда на благополучный исход дела.
— Зачем же тебе веревка? — продолжал государь.
— Чтобы поддержать принцессу.
— Поддержать? Неплохо сказано, — опять, второй раз подряд! усмехнулся Лжевидохин. — Сдается, мы тут с тобой, приятель, одни только и понимаем друг друга.
— Приятно, что вы это заметили, государь, — доброжелательно откликнулся Лепель.
А двор и чужеземцы расхрабрились уже настолько, что послышался смех. Опечаленного до потери речи дворянина, что начал разговор о веревке, между тем увели, и никто его больше не вспоминал. Мессалонский посол догадался сесть и с неприступным лицом, положив руку на правый бок, где висел бы меч, если чужеземцам дозволялось его носить при встречах с государем, наблюдал, прислушиваясь к торопливым нашептываниям толмача.
— Принцесса хромает на ногу, — неспешно толковал Лепель, — как же ее не поддержать? Тут годится и веревка, и дыба, и кол — любой способ привести человека в устойчивое, лишенное шаткости состояние.
— Когда же ты заметил, что у принцессы неладно с ногой? — продолжал государь.
— Как только она заговорила.
Венценосный оборотень хмыкнул, по палате прокатился почти уж совсем веселый смех.
— Ты заметил, а никто больше не видит.
— Они этого не слышат. А я это обнаружил на ощупь. Как только я заметил, что и сам довольствуюсь одной ногой — что проще, стоило только себя ощупать, я тотчас же сообразил, что сходный недуг постиг и принцессу. У принцессы одна нога.
— Ну… что ты хочешь этим сказать? — с некоторым недовольством уже, помолчав, сказал государь.
— Всякий человек стоит на двух ногах. Одна нога — правда, другая — ложь. Невозможно прожить одной правдой, как невозможно прожить одной ложью. Принцесса открывает рот только для того, чтобы поведать правду, а я — чтобы гнусно солгать. Вот и получается, что мы оба калеки, каждый на свой салтык. Мы оба нуждаемся в снисхождении.
— Это ты верно заметил, дурак, — вздохнул государь. — Или оба нуждаетесь в наказании… Веревку-то принесли? — спросил он, как раз приметив поспешного бегущего дворянина с целым мотком шелковой бечевки, снятой, верно, второпях с какого-нибудь занавеса. — Принесли, ротозеи? Ну так привяжите дурака к вазе.
— И все вон! — прикрикнул Лжевидохин недобрым голосом, когда стража с особенным, веселым рвением исполнила приказ и примотала Лепеля к узкой высокой вазе, доходившей ему до груди; над головой юноши диким венком свисали заморские цветы, непомерно большие, мясистые, они источали сладковатый трупный запах.
