Лес давал защиту.
Кормил.
Но он чуял близость осени и честно пытался предупредить Ийлэ. А она не слышала. Она скучала по волкам и ненавидела собственное раздувшееся шаром тело. И ту, которая сидела внутри… шевелилась, толкалась, мешала…
Заставляла вспоминать о том, о чем Ийлэ с превеликой охотой забыла бы.
— Когда начались роды, я подумала, что умираю… и еще, что это будет нечестно, вот так взять и просто умереть… и мне раньше делали больно, но эта боль была совершенно иной. И все длилась и длилась… и я уже почти смирилась с тем, что теперь все, когда появилась она…
Осклизлый комок, связанный с Ийлэ нитью пуповины.
Грязный.
Измазанный в крови и еще, кажется, в чем-то белом, на жир похожем. Комок сперва показался дохлым, и Ийлэ обрадовалась. Но он зашевелился и захныкал.
— Я… я в руки ее взяла, чтобы выкинуть из норы… чтобы ничего не напоминало, — нельзя рассказывать о таком, но Ийлэ говорит.
…комок легкий.
…живой и теплый… и она выбирается из норы, идет к роднику, продираясь сквозь шелковицу. Ей еще плохо… кажется, где-то по пути ее вновь сводит знакомая судорога, а из тела вываливается тяжелый ком плаценты… и кровью пахнет резко, страшно.
Там, в кустах, Ийлэ ползет, желая одного — убраться подальше от крови.
И тащит пищащее существо с собой.
И вместе с ним забивается в самую гущу. Там лежит, кажется до вечера, а то и дольше… кормит… зачем она взялась его кормить? Наверное, тогда она сошла с ума… или просто разум отключился, а оставшееся примитивное существо подчинялось зову инстинкта.
Инстинкты были сильны.
Они не позволили оставить отродье. И вернули Ийлэ в нору.
Они отзывались на плач. И заставляли брать хнычущее существо в руки… раз за разом, день за днем… а потом неожиданно наступила осень.
— Я… — Ийлэ облизала губы, осознав, что еще немного и погибнет от жажды. — Я привыкла к ней и… и все равно ненавидела. Смотрела на нее и не понимала, почему она здесь… а когда нору затопило и нам пришлось уйти, то… я ее оставила. Не в норе… на поляне оставила. Там еще пень был…
…дождь прекратился, но лес все равно пропитался водой. Ноги проваливались в сырой ковер мха… и листвы… иглицы… капало с ветвей, и одежда, точнее то, что осталось от одежды, промокло насквозь.
Холодно стало.
Ийлэ тянула силы из леса, и он делился, вот только сил этих у него оставались крупицы.
— Я просто положила ее на пень и ушла.
Первый шаг самый сложный.
Ийлэ долго не решается его сделать, все смотрит на тряпье, на белые ручонки отродья, которое впервые осталось одно и шевелится, крутит головой, пытаясь найти Ийлэ.
Хнычет.
Второй шаг… и третий, к стене можжевельника. Иглы скользят по лицу, смахивая воду… Ийлэ идет и идет, стараясь не думать ни об отродье, ни о пне… о том, что скоро лес пришлет кого-нибудь… и эта смерть — милосердней другой, которая от голода.
Молока у Ийлэ мало.
А будет еще меньше, потому что самой ей есть нечего…
— Ты вернулась, — шепот Райдо горячий, и руки его, и сам он, словно из огня сплетенный. — Ты же вернулась.
— Да.
— Почему?
— Не знаю. Я… я просто вернулась и все. Я ее ненавидела.
— Глупости.
— Нет. Ненавидела. И постоянно думала о том, что она — обуза… и полукровка… и проклятье мое, что если она умрет, то мне станет легче.
— Думала, но ведь не оставила. Ийлэ…
— Я не хочу опять, — она все-таки выпуталась из кокона одеяла. — Понимаешь? Я… здесь я с ней… и я не люблю ее. Я должна бы, потому что она моя дочь… а я не люблю.
— Неужели?
На его лицо ложатся отсветы пламени, и шрамы скрываются в них.
Каким бы он был без шрамов?
— Ты ее не любишь, но не бросила… а когда оставила, то вернулась. Не любишь, но рискнула забраться в дом… и силой, полагаю, делилась?
Делилась.
Молоко вдруг исчезло, наверное, потому что самой Ийлэ есть стало нечего. Уснувший лес не отзывался, и она грызла клейкие сосновые почки, и кору, и пару раз натыкалась на поздние грибы, которые ела сырыми. Но еды было слишком мало.
И отродье все чаще погружалось в сон, а нить ее жизни становилась тонкой, хрупкой.
— Делилась… у тебя самой этих сил не было, а ты все равно отдавала. И защищала ее… я же помню… ты была готова броситься на меня.
— Нет. Я… я думала, что могу уйти…
— Но не ушла.
Наверное.
И хочется поверить ему, что она, Ийлэ, вовсе не та дрянь, которой она сама себе представляется, но это же ложь. А отец говорил, что нельзя врать себе.
— Я не люблю ее, — упрямо повторила Ийлэ, укладываясь в постель. — Я… привыкла к ней и только, но не люблю так, как мать должна любить своего ребенка.
— А как должна?
— Не знаю. Не так, как…
— Не так… и не этак… любовь, она ведь разная бывает.
— Откуда тебе знать?
Он пожал плечами.
— Моя мать любит нас… всех любит, но порой ее любовь — как удавка…
— Зачем ты…
— Моя очередь говорить, а ты закрывай глаза, нелюбящая… тебе отдохнуть надо, нам всем надо отдохнуть. Так вот, моя матушка… она точно знает, какой должна быть идеальная семья. Все роли расписаны и распределены… отец вот привык… старшие мои братья… и младшенький… если старшие еще как-то умудряются делать по-своему, то Кейрену она не позволяет. Он ведь еще маленький… взрослый, но маленький. И ничего в жизни не понимает. А как ему понять, если ему жить-то толком не дозволено? Он ее тоже любит и боится огорчить…
— И что плохого?
— Ничего. Пока ничего, но… матушка определяет, что ему делать вечером… как одеваться… куда ходить и с кем общаться. Если бы могла, она бы и работу ему выбрала такую, которая… соответствовала бы ее представлениям об идеальности. Но здесь уже у младшенького получилось свое отстоять. И квартирку он нашел, чтобы хоть как-то продохнуть от этой заботы. Да, матушка не со зла… любовь такая… только как по мне, это тоже неправильная любовь, когда ты навязываешь свою волю тому, кого любишь… и нельзя из-за любви к кому-то подчиняться, терпеть, как это Кейрен делает. А есть еще такая любовь, которая до гроба, чтобы умереть в один день…
— И что с ней не так?
— Не знаю… наверное, я слишком черствый, не понимаю, как можно уйти за кем-то, оставив, скажем, детей… или родителей… есть любовь, которая доводит до самоубийства… или до безумия… по-моему, она сама отчасти безумие… есть рабская… и снисходительная… и всякая вообще. Только правильной нет, идеальной.
— Ты меня утешаешь?
— Я тебя убаюкать пытаюсь. Закрывай глаза.
— Райдо… а если я проснусь и… и снова буду всех ненавидеть?
