…Засим, друг мой, я завершаю письмо и доверяю его быстрокрылому почтовому голубю. Проворная птица отнесет мое послание туда, где я ее купил,— на границу Кофа. Далее всадники и караваны верблюдов станут передавать его из рук в руки, пока со временем письмо не доберется к тебе. Скоро рассвет, мне приходится торопиться… Сейчас глубокая ночь, над висячими садами хауранской столицы светят яркие звезды. Мне кажется, друг мой, город содрогается от ужаса в ночной тишине, нарушаемой лишь угрюмым биением барабана далеко в храмовых стенах… Должно быть, Тарамис сейчас там — замышляет что-нибудь нечистому на потребу…»
Однако почтенный мудрец ошибался в своем предположении о нынешнем времяпрепровождении женщины, известной ему под именем Тарамис. Молодая женщина, самозваная хауранская королева, стояла в темном подземелье, озаренном трепетным пламенем одинокого факела, и отсветы огня прихотливо играли на ее лице, подчеркивая сверхъестественную жестокость, сквозившую в прекрасных чертах.
На голых камнях у ее ног съежилась девушка, чью наготу едва прикрывали рваные тряпки.
Вот Саломэ презрительно ткнула узницу носком позолоченной сандалии, а когда несчастная вздрогнула и отшатнулась, губы ведьмы искривила улыбка мстительного торжества.
— Что, милая сестричка, не нравятся тебе мои ласки?
Тарамис еще не до конца утратила прежнюю красоту, она оставалась прекрасной даже в грязи и мерзких лохмотьях, даже после семи месяцев заточения и издевательств. Она ничего не ответила на насмешки сестры, лишь oпyстилa голову, как человек, успевший притерпеться к насилию и оскорблениям.
Саломэ не понравилось отрешенное равнодушие. Прикусив алую губку, она нахмурилась и некоторое время молча стояла над неподвижной узницей, притопывая сандалией по холодному камню… Королева-самозванка была разодета со всем варварским великолепием уроженки Шушана. Самоцветы переливались на ней буквально с головы до ног — и па сандалиях, и на золотых нагрудных пластинах, и на гонких цепочках, эти пластины скреплявших. При каждом движении на лодыжках позвякивали золотые браслеты, обнаженные руки отягощало золото, унизанное дорогими камнями. Голову Саломэ венчала высокая прическа по шемитской моде, в ушах красовались золотые кольца с нефритовыми подвесками; каждое надменное движение царственной головы заставляло украшения сверкать и звенеть. Расшитый самоцветами поясок поддерживал шелковую юбку, до того тонкую и прозрачную, что ткань не столько ограждала стыдливость Сапомэ, сколько служила насмешкой над нравственностью, требующей прикрывать наготу.
Плечи и спину королевы кутал темно-красный шелковый плащ. Саломэ небрежно бросила его на локоть, до времени пряча узелок, который держала в руке. Внезапно нагнувшись, ведьма запустила свободную ладонь в спутанные волосы сестры, заставляя ту поднять голову и посмотреть ей в глаза.
— У тебя, я смотрю, последнее время что-то слезы пересохли, сестричка. Раньше, бывало, ты их ручьями лила…
Тарамис, не дрогнув, выдержала тигриный взгляд Саломэ.
— Не видать тебе больше моих слез,— тихо отвечала она.— Слишком часто ты наслаждалась, глядя, как хауранская королева ползает перед тобой на коленях и всхлипывает, моля о пощаде. Я ведь знаю — ты сохранила мне жизнь лишь затем, чтобы мучить. Потому и все пытки, которым ты меня подвергаешь, не уродуют меня навечно и не лишают жизни… Но довольно: отныне я тебя не боюсь. Ты погасила во мне всю надежду, а с нею последние искры стыда и боязни. Убей же меня, ибо мои слезы более не порадуют тебя, ты, демоница, явившаяся из ада!
— Льстишь ты себе, милая сестричка,— промурлыкала Саломэ.— До сих пор я вынуждала страдать лишь смазливое тело, уничтожая твою гордость и достоинство. Но не забывай: в отличие от меня, ты подвержена еще и мукам душевным! Я подметила это, когда развлекала тебя, вспоминая, как забавлялась кое с кем из твоих глупцов-подданных. Так вот, сегодня я принесла самое что ни есть весомое свидетельство моих невинных забав… Известно ли тебе, к примеру, что твой верный советник Краллид, укрывшийся было в Туране, тайно вернулся в страну и был схвачен?
Тарамис так и побелела.
— Что… что ты с ним сделала?..
Вместо ответа Саломэ извлекла из-под плаща свой таинственный узелок. Развернула шелковые покровы и подняла над собой отсеченную голову молодого мужчины. Черты безжизненного лица застыли в жуткой гримасе – смерть явно постигла несчастного после невообразимых мучений…
Тарамис вскрикнула, словно ей в сердце вонзили клинок:
— О Иштар!.. Краллид!..
— Он самый. Твой недоумок, знаешь ли, пытался подстрекать против меня народ. Он говорил людям, дескать, Конан был прав, утверждая, будто я — не Тарамис. Но как ты себе представляешь восстание народа против шемитов моего Сокола?.. С чем пойдут на них хауранцы? С камнями и палками? Фу, глупость… Так вот, обезглавленное тело Краллида рвут на базарной площади бродячие псы, а эту падаль я сейчас брошу догнивать в сточной канаве… Ну? Как тебе, сестричка? — Саломэ помолчала, наслаждаясь страданием своей жертвы,— О, да никак у тебя все– таки обнаружился запас непролитых слез?.. Ну вот и отлично. Не зря я приберегла душевные муки, так сказать, па десерт… Ты у меня еще налюбуешься подобными зрелищами, моя дорогая!..
Освещенная факельным светом, с отрубленной головой в воздетой руке, прекрасная Саломэ уже не выглядела дочерью смертной женщины… Впрочем, Тарамис на нее и не смотрела. Распростершись на осклизлом полу, она безудержно рыдала, колотя бессильными кулачками по холодному камню… Саломэ танцующей походкой пошла к двери, ее драгоценный наряд звенел, сверкал и переливался.
Через несколько мгновений она вышла из-под угрюмой каменной арки, пересекла дворик и оказалась в извилистом переулке. К ней повернулся стоявший там человек — великан-шемит с мрачным взглядом и налитыми буйволиной силой плечами. Черная бородища гиганта стелилась по серебряным звеньям кольчуги.
— Плакала? — спросил он. Низкий голос отдавал то ли бычьим ревом, то ли раскатами далекой грозы. Это был старший предводитель наемников, один из немногих приспешников Констанция, посвященных в тайну двух королев.
— О да, Хумбанигаш, она плакала! Оказывается, в ее душе есть множество тайников, до которых я еще не добралась… Как только одно чувство притупится страданием, я немедленно отыщу новое, свежее, готовое чувствовать и болеть… Эй, поди сюда, пес!
Она обращалась к косматому, неописуемо грязному, едва волочившему ноги уличному бродяге, каких много развелось в Хауране за последние месяцы. Дрожа, побирушка приблизился, и Саломэ швырнула ему голову.
