Это был медальон.
13
Перед уходом я провел дома не больше двадцати минут, и каждая минута причиняла одно расстройство. Я сунул медальон под подушку, чтобы спрятать с глаз подальше, и через несколько секунд пот стал казаться не таким горячим, когда я убедил себя, что все это было кошмаром, навеянным дерьмовым днем. Я с облегчением отбросил одеяло и увидел покрытые засохшими нечистотами ноги и черные от грязи ступни.
Я сдирал грязь в ду́ше, словно она разъедала кожу как болезнь. В сливе закружилась черная вода, я смотрел на нее, пока не вспомнил, куда ведет слив. Я вылетел из ванной, натянул одежду и, немного поразмыслив, достал медальон. Какую бы угрозу он ни нес, в ладони он выглядел всего лишь изготовленным руками человека ювелирным изделием. В этом предмете было не больше магии, чем в школьном звонке, и существовал только один способ доказать это самому себе.
Я его надел.
Ничего не произошло. Совершенно ничего.
Я вздохнул с облегчением – маленькая победа здравого смысла. И спрятал медальон под футболку. Может, если я проношу его целый день, то исчезнут остатки удушающего страха.
План состоял в том, чтобы заскочить на кухню, схватить толстовку и в мгновение ока выбежать из дома. Но, натягивая толстовку, я унюхал нечто престранное. Высунув голову через горловину, я увидел, что папа выкладывает на тарелку хрустящие полоски бекона и ставит ее на стол, где уже ожидает дымящаяся стопка оладий. Я не мог поверить своим глазам. Такого пиршества я не видывал с тех времен, как ушла мама. Папа сел и довольно отхлебнул кофе.
– Времени еще полно, Джимми. Возьми стул.
Папа насвистывал. Разумеется, песенку «Дона и Хуана» «Как тебя зовут?». Но чтобы он насвистывал? Это было настолько невероятным, что на мгновение я позабыл обо всем другом.
– У тебя все хорошо, пап?
– Лучше не бывает. Этой ночью выспался, как никогда в жизни, Джимми. Должен признаться, так я не спал с самого детства, с тех пор как делил комнату с братом, Джеком. Даже не думал, что когда-нибудь смогу так отлично выспаться.
Он рассеянно прикоснулся к карману-калькулятору «Эскалибур», словно фантазируя, что мог бы даже набраться смелости и постоять за себя на работе. Пальцы переместились к пластырю на очках, папа кивнул, будто решил раз и навсегда починить оправу. Никогда не видел его таким счастливым. Я не мог удержаться и улыбнулся в ответ. Папа потянулся через стол за сиропом.
И тогда я заметил маленькую ранку, что шла от уголка губы по челюсти и вниз к шее, и вспомнил ужасающий звук из его спальни, который слышал ночью: Хлю-ю-юп. Хлю-ю-юп. Хлю-ю-юп.
Он бросил на меня сияющий взгляд, и на его оладьи слетела корочка от болячки.
– Садись, – сказал папа. – Думаю, наконец-то все налаживается.
Полный еды стол остался за спиной. Я в мгновение ока оказался за дверью и оседлал велосипед. Наступил первый день фестиваля Палой листвы, и на всех улицах образовались заторы. Я совершил ошибку, направившись прямо в сторону детского праздника по главной улице, но смог срезать по парку, пока не столкнулся с тремя сотнями наряженных детей.
Не обращая внимание на автомобильные сигналы и поднятые средние пальцы возмущенных водителей, я свернул на боковую улицу с такой решительностью, словно от этого зависела моя жизнь, а в тот миг я и впрямь был в этом уверен.
Наконец я добрался до стоматологический клиники Пападопулоса, кинул велик в кусты и пролетел в дверь, врезавшись в стойку администратора. Девушка за стойкой вздрогнула. Я пытался отдышаться. Из колонок лился мягкий джаз, насмехаясь над моим взбудораженным состоянием.
– Щутаба.
– Помедленнее, милый. Что ты сказал?
Я быстро глотнул воздуха.
– Я ищу Таба.
– Все равно не понимаю.
– Тоби Д.
– Не знаю такого.
– Тобиаса Ф. Дершовица.
Секретарша поправила очки и сверилась с регистрационной книгой. Ее взгляд заскользил по списку имен.
– Дершовиц… Дершовиц… О! – улыбка быстро погасла, когда она пристальнее всмотрелась в записи. – Ох.
Сквозь стены прорвался звук бормашины.
Чуть позже я ворвался в третий и самый главный кабинет для пациентов и обнаружил Таба в одиночестве, привязанным к креслу, его губы растягивала во всех четырех направлениях похожая на паука металлическая штуковина.
Старые брекеты по сравнению с новыми выглядели настоящим украшением. К каждому зубу прикреплялись большие хромированные блямбы, а стальная проволока пересекала их в головокружительном узоре. Над головой Таба висело облако едкого дыма, отражая его настроение.
Таб не мог шевельнуть головой в своих тисках, но поднял бровь.
Я поспешил к его креслу.
– Она вернулась, – выдохнул я. – Тварь с парковки.
Он поднял другую бровь.
– Они меня похитили! Тварь с парковки… я тебе не рассказывал, но там была эта тварь… когда я был под… ее когти… Таб, никто мне не поверит! Я там был… там все эти существа, и я думаю, что именно туда эти дети… там их было трое, один с глазами… Таб, ты не поверишь, эти летающие глаза – просто безумие… и мужик во всем этом хламе, он был меньше, но такой жуткий… но хуже всех тот, что с когтями… Таб, он огромный! Ручищи с километр длиной! Зубы… миллион зубов! Громадных, как дорожные конусы…
– На такие зубы я хотел бы взглянуть!
Вошел доктор Пападопулос с пачкой рентгеновских снимков. Я шагнул в сторону от кресла. Таб всегда рассказывал, что Пападопулос жутко волосат, и когда хотел вызвать у меня отвращение, то делал вид, что обнаружил курчавые волосы с рук Пападопулоса в своих брекетах. И он не преувеличивал – черная грива Пападопулоса начиналась буквально в сантиметре от сросшихся бровей, а четыре огромных кольца едва виднелись под волосами на пальцах. Доктор осклабился. Зубы у него, конечно же, были превосходные.
– И о чем разговор? Кино посмотрел?
Я машинально кивнул.
– У меня мало возможностей смотреть кино. Что я могу сказать? Моя жизнь – это зубы. Тобиас присоединится к тебе через пару минут. Нужно только немножечко закрепить, – он бросил рентгеновские снимки на стол, заглянул в открытый рот Таба, кивнул самому себе и снова вышел.
Я тут же вернулся к Табу.
– Таб. Таб. Что я скажу папе? Я не могу ему рассказать, ведь так? Он свихнется. Прикует меня цепями. Мы должны что-то сделать. Мы с тобой. Может, устроим ловушку. Ох, Таб, они сказали, что вернутся. Сегодня ночью. Сегодня! У нас нет времени…
– Для ухода за зубами всегда найдется время, – заявил Пападопулос, снова вплывая в кабинет.
В руках он держал поднос с самыми жуткими медицинскими инструментами, что мне доводилось видеть: уродливые крюки, такие острые, что сияли, скальпель с пластиковой ручкой, штуковина, похожая на щипцы, только гораздо острее, и тонкий ротационный нож. Все инструменты – из сверкающего серебристого металла. Я бы счел их изумительными, если бы они не предназначались для единственной цели – мучить Таба.
Пападопулос склонился над инструментами, шевеля пальцами.
– Тобиас для меня – настоящий вызов. Эти инструменты я изобрел в собственной лаборатории. Выковал и спаял своими руками. Не удивлюсь, если в этом году получу приглашение на конференцию общества стоматологов в Анахайме. Ну, может, капельку удивлюсь.
Пападопулос взял зажим и наклонился к Табу с видом человека, рассматривающего сочную индейку и решающего, где отрезать первый кусок.
– Ах да, – промурлыкал он. От зажатых в тиски зубов послышался визг и стук. Спина дантиста заслоняла обзор, и невозможно было точно определить способ атаки, хотя я заметил, как задергались руки Таба. Пападопулос продолжал, ни о чем не беспокоясь: – Ага. Да. Да. Вот, вот!
Через пять невыносимых минут безумный ученый выпрямился и гордо выдохнул. Он ослабил зажим, растягивающий рот Таба в четырех направлениях, и начал стягивать резиновые перчатки.
– Сполосни и выплюни. Увидимся на следующей неделе.
Проходя мимо, Пападопулос встретился со мной взглядом. Скорее всего, его внимание привлек мой разинутый рот. Он нахмурился и изучил неровные ряды зубов.
– Хмм-хмм. Я мог бы тут кое-что исправить. Запишись на прием. Я изменю твою жизнь, сынок.
Он подмигнул. Я поежился. Он шагнул в дверь с карточкой следующей жертвы. Задержался в коридоре, принюхиваясь. Нахмурился и принюхался еще раз. Потом нажал на стене кнопку громкой связи.
– Бетти, я определенно чувствую запах канализации. Не могла бы ты срочно вызвать слесаря?
Когда он ушел, в воздухе закружились несколько курчавых волосков. Я вцепился в подлокотник стоматологического кресла.
– Это не шутка, Таб! Я в беде. Мы все в беде, весь город, весь мир! Ты и понятия не имеешь. Не имеешь представления, с чем мы имеем дело. Там целый мир…
Таб поднял палец. Он сел прямо, осторожно поднял бумажный стаканчик с водой, элегантно глотнул, покатал воду между щеками и выплюнул в лоток. Он повторил эти действия с тщательным усердием: глотнуть, прополоскать, сплюнуть. Потом поднес ко рту кончик своего бумажного слюнявчика и вытер рот начисто, а затем снова откинулся в кресле. Таб вздохнул и повернулся ко мне. Когда он раздвинул губы, чтобы заговорить, я покосился на сияющий новым металлом рот.
