– Братья мои, в этом краю я прожил с вами тридцать лет. Тридцать лет трудов и тягот, тридцать лет жатв и дождей, тридцать лет непогод и утрат – и тридцать лет рождений и свадеб и молитв во всякий час, потому что вы живете жизнь праведную. Это ваша земля, и дана она вам затем, чтобы вы изведали горечь усталости и немую благодарность полей. Она принадлежит вам по праву, потому что вы подарили ей свою жизненную силу и доверили свои надежды. Она безраздельно принадлежит вам, потому что в ней обрели покой ваши близкие, прежде вас оплатив его своим трудом. Она принадлежит вам без клятв, ибо вы от нее ничего не требуете, а благодарите за признание вас ее слугами и сыновьями. Я жил на этой земле вместе с вами, и сегодня после тридцати лет молитв и проповедей, тридцати лет напутствий и месс я смиренно прошу вас принять меня в ваш круг и назвать вашим ближним. Я был слеп и молю вас о прощении. Вы велики, я же мал, смиренны, когда я беден, и храбры в час, когда силы мои слабеют. Вы люди низкого звания и землепашцы, вы, в любую погоду упорно возделывающие землю каждую зарю, вы – солдаты, выполняющие беспримерную миссию, вы кормите и заботитесь о благоденствии, вы умираете под побегом лозы, которая даст доброе вино вашим детям. И, стоя над могилой той, что велит мне облобызать вместе с вами этот прах и эти камни, я в последний раз умоляю вас принять меня, ибо лишь сегодня мне открылось истинное упоение служения. Мы оплачем Евгению и разделим наше горе, а после посмотрим на лежащую вокруг землю, которая принадлежит нам и дает нам деревья и небо, сады и цветы. И уверуем, что это рай, который принадлежит нам, как и отпущенное нам время, и что в нем можно обрести единственное утешение, к которому отныне стремится мое сердце. Грядет время людей, и я твердо знаю: ни смерть, ни жизнь, ни мысли, ни силы, ни настоящее, ни будущее, ни светила, ни бездны и никакое создание – ничто не сможет отделить человека от любви, что явлена нашей землей. Грядет время людей, что понимают благородство дубрав и благодать деревьев, время людей, которые умеют собирать и врачевать – и любить, наконец. Слава им во веки веков. Аминь.
И собравшиеся ответили: «аминь».
Все переглядывались, пытаясь осмыслить необычную проповедь. Припоминали слова в нужном порядке, но вместо них всплывали обрывки старых перепевов, и ох как трудно было решить, что там за суть была в этой неожиданной фантазии. Но душой – понимали. Как всякая речь, что черпает лад и ритм в красоте мира, слова кюре объяли мощной поэзией каждого из них. Среди кладбищенских лип стоял холод, но всех согревал незыблемый огонь благостей повседневной жизни с ее реками, розами и небесными песнопениями. Словно легкое перышко коснулось застарелой раны каждого: с ней вроде свыкся, но все равно надеешься, что она заживет – раз и навсегда. А вдруг…
Зато теперь они хотя бы знали молитву – не на латыни, а по образу и подобию любезных сердцу пейзажей, ласково объятых окружностью гор. Там пахло лозой и кустиком взлохмаченных фиалок, а над одиночеством ложбин и оврагов сияли умытые дождями голубые небеса. Эта жизнь принадлежала им, как отмеренное им время. Они расходились с кладбища, беседовали, обнимались на прощание и готовились вернуться к себе, но ощущали, что впервые как-то тверже стоят на ногах – просто мало кто с ходу понимает, что нет Бога иного, чем благосклонность земли.
Отец Франциск посмотрел на Марию. Венчик, почти совсем уже раскрывшийся в закоулках его сердца, подтвердил известие: именно через эту малышку сходили на них все цветения и удачи, именно ее заступничество смывало течением все то, что могло засорить и запрудить реку, при ее участии сменяли друг друга времена года, закручиваясь вкруг нее спиралью преображенного времени. Он поднял голову к черным тучам, пришвартовавшимся у небесной набережной так же надежно, как вставшее на якорь судно. Андре положил руку ему на плечо, и кюре ощутил магнитный поток, настраивающий и запускающий все события, которые разум силился и не мог осмыслить, но сердце – понимало сразу, и вся их любовь – тоже понимала. Андре убрал руку. Толпа крестьян ошеломленно смотрела на двух братьев, только что на их глазах обретших друг друга, и с трепетом ждала продолжения. Крестьяне также посматривали на тучи, и всем казалось, что они грозят чем-то неприятным, но происходившее на кладбище стоило того, чтобы пренебречь опасностью. Однако дело, похоже, шло к концу, поскольку отец Франциск осенил всех крестом и знаком велел могильщикам засыпать яму. Мария стояла рядом с отцом и улыбалась, а тот снял шапку и, прищурившись, смотрел в небо, словно грея лицо на солнце, хотя по-прежнему стоял трескучий мороз. Потом девочка шагнула к могиле и достала из кармана бледные соцветья боярышника. Они медленно упали на гроб, и их не унесло метелью.
Однако Андре Фор как будто не спешил покинуть кладбище. Пока Мария тоже смотрела на непривычно мрачнеющее небо – тучи не перекрывали свет, а делали его темным и мертвенным, – он сделал знак кюре. Отец Франциск оглянулся и посмотрел, куда показывал Андре. На южном окоеме полей, за сложенной из плоского камня стенкой, выстраивался черный дымовой и дождевой фронт. Он двигался медленно, но заодно с ним тучи спускались на землю, так что пространство сдавливалось горизонтом и небосводом, и пришедшие оказались бы заперты на кладбище, если бы не деревня, прилепившаяся к холму, через которую еще можно было убежать, если бы небо и дальше наступало на поля. Впрочем, теперь не только Андре и кюре заметили происходящее, и все как-то замялись, особенно те, кому надо было идти к югу. Мария посмотрела на отца. Что он видел? Никто бы не мог сказать. Но все поняли, что не время выяснять как да почему, а пора готовиться к битве. Мужчины – по крайней мере, те, кто в округе пользовался авторитетом, собрались возле Андре, остальные ждали на ветру. Отец Франциск стоял справа от Андре, и это означало, как каждый без удивления понял, «я иду за ним следом». Тут Андре заговорил, и все поняли, что суровый час настал. Еще через пару минут люди двинулись с кладбища. Те, кому было на север, восток или запад, не мешкая отправились в путь. Другие расходились по фермам или искали убежища в церкви, куда им вскоре принесут горячего вина и плотные одеяла. Наконец с десяток мужчин проводили девочку, мать и трех бабулек до фермы Марсело. Она выглядела надежной, ибо была опоясана стеной и стояла на возвышении, так что оттуда открывался отличный обзор на всю округу. Женщин и малышку усадили за стол и захлопотали, выкладывая все, что могло подкрепить их моральные и физические силы.
Короток час перед битвой; Мария знала это и улыбалась Лоретте Марсело. Это была видная женщина, носившая свою полноту величаво – в неспешной плавности движений. От ослепительной юной красоты она сохранила гладкое лицо и волосы с медным отливом, уложенные короной, которая, как маяк, приковывала взоры. Можно было без устали смотреть на эту крестьянку с ее бесшумными и бесконечно плавными жестами, дарившими покой изнуренным сердцам. Вдобавок Мария, которая с детства любила держаться за ее юбки, унюхала запах вербены. Лоретта подшивала ее под платья в маленьких мешочках, и они источали легкий аромат деревьев и винных погребов, – и откуда только взялись такие тонкости в этом краю сплошной деревенщины.
– Да, деточка, хорошие были похороны, – сказала она Марии и улыбнулась.
Это были правильные слова, и, отразившись на ее молочно-белом челе, они несли печали утоление, лишавшее ее мрачной безнадежности. Хозяйка поставила перед Марией тарелку с домашним сыром и чашку дымящегося молока. В ответ девочка улыбнулась. В доме пахло кофе, к этому запаху примешивался аромат готовящейся на огне домашней птицы. Мужчины остались во дворе, а три бабульки и мать молча отдыхали от утренних переживаний и смотрели, как двигаются круглые локти хозяйки, нарезающей хлеб. Неспешность придавала каждому ее движению особую степенность и горделивость. Наступал час женщин. Час женщин, знающих, каким должен видеть свой дом мужчина перед битвой. В такой час женщины заполняют все пространство жилища, каждый его закуток и каждую щелку, пока семейное гнездо не станет жарким и мягким, как трепещущая грудь, исторгающая самые чистые порывы женской натуры. И ферма, едва вместившая женщин, чьи тела заняли все пространство общей комнаты, отчего та комната стала казаться округлой, воплощая мир, где царила женщина, дарящая удовольствие и радость.
На рассвете, последовавшем за ночью великого исцеления, Алессандро, Паулус и Маркус отправились во Францию. Клара не спала всю ночь. Это был последний день земной жизни Евгении, и, когда все прощались, в Риме лил дождь. На крыльце Леонора грустно прижала Клару к себе. Пьетро невозмутимо молчал. Петрус казался еще более помятым, чем обычно.
