Потом во взгляде Роберто мелькнул какой-то неясный свет, и он сказал:
– Береги мать и сестру. Это наш долг. Единственный.
Он медленно выдохнул, в последний раз взглянул на сына и умер.
Нотариус пригласил их к себе тем же вечером. Пьетро оказался единственным наследником отца. Когда они вышли из конторы, было уже темно. Пьетро обнял мать и поцеловал сестру. Леонора посмотрела на него, словно говоря «вот и ты». Он улыбнулся ей и сказал «до завтра».
На следующее утро Пьетро вернулся на виллу. Он обошел все комнаты и одно за другим пересмотрел все произведения искусства. Слуги выходили из кухонь и спален и бормотали вслед ему «condoglianze», но он слышал также «ecco»[7]. Каждая картина что-то говорила его сердцу, каждая скульптура нашептывала стихи, и все ему было так привычно и радостно, словно он никогда не расставался с родными пенатами и не испытывал к ним ненависти. Остановившись возле картины, где рыдающая женщина прижимала к груди Христа, он наконец понял, что с самого начала было ему по душе, и перед ним забрезжил образ того великого негоцианта, которым ему предстояло стать. На закате под лучами не по-ноябрьски палящего солнца похоронили Роберто, и проводить его пришел весь Рим – с его художниками и знатью. По окончании заупокойной мессы все подходили к Пьетро, и он видел, что его признали наследником отца. Его приветствовали с уважением, и он чувствовал, что образ его изменился. С разгулом и драками было покончено, и теперь Пьетро думал только о своей коллекции.
Но ненависть его не умерла.
На кладбище он увидел позади Леоноры мужчину, тот держался прямо и не спускал с него глаз. Что-то в его взгляде подкупало. Поравнявшись с ним, Леонора сказала:
– Это Густаво Аччиавати. Он купил ту большую картину. Завтра он придет к тебе.
Пьетро пожал мужчине руку. Они помолчали.
Потом Аччиавати сказал:
– Не похоже на ноябрь, правда?
На следующий день с самого утра нотариус пригласил Пьетро прийти в контору, где вручил ему конверт и сообщил, что Роберто велел, чтобы никто, кроме сына, не читал этого документа.
– Нарушивший волю – поплатится, – добавил нотариус.
Выйдя на улицу, Пьетро вскрыл конверт, где было два листа. На первом листе была исповедь отца, на втором – стихотворение, написанное его рукой. Пьетро был потрясен, ему показалось, что он никогда так близко не соприкасался с адом.
На вилле он застал Аччиавати в обществе Леоноры.
– Я не могу продать вам эту картину, – сказал он ему. – Мой отец не должен был соглашаться на эту сделку.
– Я уже заплатил.
– Я верну вам деньги. Но вы можете в любое время приходить и смотреть на нее.
Аччиавати возвращался не раз, и они подружились. В очередной его приход они уселись в зале возле патио и стали обсуждать предложение, полученное Аччиавати из Милана, – дирижировать тамошним оркестром.
– Я буду скучать без Леоноры, – сказал Пьетро.
– Моя судьба – Рим, – ответил Густаво. – Мне придется много гастролировать, но жить я буду здесь и здесь умру.
– Зачем обрекать себя на то, чего можно избежать? Рим – это ад, в нем остались лишь склепы и подкуп.
– У меня нет выбора, – пояснил молодой Маэстро. – Эта картина прочно привязывает меня к Риму. Но ведь ты точно так же можешь покинуть город. Ты богат и можешь торговать произведениями искусства во всех столицах мира.
– Я остаюсь, потому что не знаю, как простить, – сказал Пьетро. – И потому блуждаю в прошлом.
– Кому ты должен простить? – спросил Аччиавати.
– Отцу, – сказал Пьетро. – Я знаю, что он сделал, но не знаю причин. Но я не христианин и не могу простить, не поняв, в чем дело.
– Значит, ты будешь терпеть ту же муку, от которой страдал всю жизнь.
– Есть ли у меня выбор? – спросил Пьетро.
– Да, – ответил Аччиавати. – Прощать легче, когда можешь понять. Но когда ты не понимаешь, то прощаешь, чтобы не мучиться. Каждое утро ты будешь прощать, не понимая, и на следующее утро все начинать сначала, но сможешь наконец жить без ненависти.
Потом Пьетро задал последний вопрос:
– Почему эта картина притягивает тебя?
– Чтобы ответить, мне надо сказать тебе, кто я такой.
– Я знаю, кто ты.
– Ты знаешь лишь то, что видишь. Но я расскажу тебе сегодня про невидимую часть меня, и ты поверишь, потому что поэты всегда знают, что есть правда.
Под конец долгой беседы, которая длилась до зари следующего дня, Пьетро сказал:
– Выходит, ты знал моего отца.
– С его помощью я пришел к этой картине. Я знаю, что он совершил и сколько тебе пришлось за это заплатить. Но сейчас я не могу сказать тебе ни причины его поступка, ни почему он так важен для нас.
Может, все дело в магии предка, через голову которого они обменялись этим взглядом? Или новая симпатия возникла оттого, что все в эту ночь было срочным и опасным? Минуту, может быть, Клара смотрела на Пьетро и, не зная ни событий, ни имен, понимала все, что было у того на сердце. Она видела, что ему пришлось бороться и отступать, страдать и прощать, что он ненавидел и научился любить, но боль покидает его лишь затем, чтобы вернуться снова и снова. И это было ей тем понятней и ближе, что она читала то же самое в сердце Марии. Та не могла простить себе, что показала Евгении красный мост и возможность обмена. В человеческом сердце Клара могла читать так же легко, как текст, написанный печатными буквами, и она понимала, как можно связать эти сердца друг с другом и успокоить, потому что теперь она обладала властью рассказывать играя. Клара мысленно поместила предка слева у клавиатуры, и после первой взятой ноты ей показалось, что он настраивается на нее. Потом она послала в пальцы огромное желание рассказать о прощении и о единстве.
Пьетро плакал, Маэстро прижал руку к сердцу. Клара сочиняла прямо во время игры, и волшебные пассажи рождались под ее пальцами – маленькая горянка черпала их из самой глубины своего одинокого сердца, она обращалась к маленькой крестьянке, жившей среди садов и оврагов.
Сколько губ подхватило с тех пор эту мелодию, с пылом отправляясь в путь? Сколько было сражений, сколько знамен, сколько солдат полегло на равнине с тех пор, как Клара Ченти сложила этот гимн последнего союза. И когда Мария в своем сне обрела и услышала девочку с чеканными чертами лица, Пьетро плакал горючими слезами. Звуки врачевали его душу, заставляя шептать стихи, которые отец начертал на листе. И тогда он увидел, как едкая ненависть внутри его стягивается в одну точку боли, безмерной и слепой, – и страдание шести десятилетий исчезло навсегда.
Отцам крест
Сиротам благодать[8].
Вилла Аччиавати
Малый эльфийский совет
– Зрелость ее суждений поразительна, – сказал Маэстро, – а сердце бесконечно чисто.
– Но она всего лишь ребенок, – заметил Петрус.
– Сочиняющий музыку, как гениальный взрослый, и обладающий силой отца, – уточнил Маэстро.
– Ребенок, не знавший родителей и десять лет проторчавший возле дурака-кюре и полоумной старухи, – буркнул Петрус.
– В эти десять лет рядом с ней были деревья и утесы и рассказы старой няньки и пастуха Паолино, – сказал Маэстро.
– Просто завалили дарами, – съехидничал Петрус. – А почему было не дать ей мать? И хоть изредка – какой-нибудь огонек в ночи? Девочка имеет право знать. Она не может продвигаться в потемках.
– Мы тоже плутаем в потемках, – возразил Глава совета, – я волнуюсь за девочек.
– Знание питает вымыслы, а вымыслы высвобождают силу, – сказал Петрус.
– Что же мы за отцы? – спросил Страж Храма. – Ведь это наши дочери, а мы вытачиваем из них клинки.
– Тогда дайте мне право самому рассказывать, – потребовал Петрус.
– Делай что угодно, – согласился Глава совета.
Петрус улыбнулся:
– Мне понадобится москато.
– Мне дико хочется попробовать, – заметил Маркус.
– Ты изведаешь радость, – сказал Петрус.
– Охранник, сказитель и пьяница. Ну чем не человек, – усмехнулся Паулус.
– Совершенно не понимаю, что происходит, – сказал Алессандро, – но я польщен.
Евгения умерла в следующую январскую ночь. Она тихо уснула и не проснулась. Подоив коров, Жанетта постучалась к ней в дверь, удивившись, что на кухне не пахнет утренним кофе. Она позвала остальных. Отец Марии колол дрова в предрассветной тьме, при каждом ударе словно разлетавшейся осколками черного льда. Но он, одетый в охотничью куртку и ушанку, колол дрова по-своему размеренно и невозмутимо, и мороз скользил мимо, как скользили мимо все события его жизни, иногда кусая и раня, но не приковывая к себе его внимания. Однако время от времени он поднимал голову, втягивал ноздрями стылый воздух и думал про себя, что этот рассвет ему чем-то знаком, да вот не вспомнить чем. За ним пришла мать. В первых проблесках рождающегося дня ее слезы блестели как темные текучие бриллианты. Она сообщила ему новость и ласково взяла за руку. Его сердце разрывалось на части, но он подумал, что нет женщины прекрасней ее, и сжал ей руку в ответ. И это говорило больше, чем все слова.
